Дмитрий Сазанский - Предел тщетности
На втором году учебы он взошел еще на одну ступеньку вверх — его избрали секретарем партийной организации всего курса, а на третьем он получил первый легкий тычок в зубы — Мишке ненавязчиво показали его место — в то время, как беспартийные лоботрясы из элитных семей поехали на стажировку по капиталистическим Европам, беспородного выскочку, успевающего на отлично, запихнули в братскую Болгарию. Лучик досады пробежал по челу Мишки, но не омрачил общего настроя доплюнуть до звезды — он в дополнение к английскому и французскому взялся за изучение арабского. Я его невольно зауважал, потому что однажды присутствовал в комнате, где Мишка разучивал стихотворение на странном языке, отдаленно напоминавшем завывания человека, у которого кусок в горле застрял — через десять минут мне захотелось выброситься в окно и разбиться обязательно насмерть.
После окончания института мой друг по распределению попал во ВнешТорг — солидную организацию, в окнах ее высоких кабинетов, за частоколом государственной границы, просматривались неоновые огни городов мира, но Мишку, образно говоря, посадили в партер на откидной стул — он отвечал за поставки то ли соли, то ли спичек в одну из провинций горного Афганистана.
Получив удар под дых, он не унывал, но немного пригорюнился, гримаса досады впервые исказила его лицо.
Прошло три года, Кривулин каждый день отправлялся на работу в дорогом костюме, сидел как привязанный за столом с девяти до шести, получая копейки даже по скромным советским меркам, и не видел никакой перспективы в жизни. Мишка перестал ходить на ежегодные встречи выпускников, ему стало невыносимо наблюдать их загорелые довольные лица, слушать рассказы о том, кто что привез, кто где побывал и на фоне каких красот запечатлелся на память.
— Я состарюсь и умру на работе за этим проклятым столом, но никто не заметит кончины. Мумия, покрытая паутиной будет несколько лет занимать мое место, пока дуновение ветра открытой форточки не рассыплет ее в прах. Тогда припрется уборщица, сметет останки в номенклатурный совок и выбросит в корзину для мусора, — жаловался Мишка, сдувая пену с кружки.
— А как же твоя партийность?
— Здесь это не прокатывает. Ты не понимаешь — мафия! А я не член семьи.
Я сочувствовал другу — сам месил грязь в конторе, занимавшейся перестройкой котельной, но, хотя бы, получал прилично, плюс подворовывал по мелочи, куда ж без этого. Приятель обещал пристроить меня прорабом в строй группу на овощную базу, моему предшественнику оставался год до пенсии, так что в собственное будущее я смотрел без уныния. Волшебников крупного калибра, способных посодействовать в карьерном продвижении Мишки, среди наших знакомых в упор не наблюдалось — следовало искать нестандартное решение.
Когда жизнь заходит в тупик, люди спасаются молитвой, впадают в отчаяние, надеются поймать удачу за хвост, Мишка же пошел наиболее проторенным путем и решил жениться по расчету, сделать выгодную партию, благодаря супружеству обрести надежных покровителей в лице родителей невесты. В конце концов, он был умен, молод и недурен собой, даже песочная рыжина волос придавала его облику некий аристократизм. Поиски подходящей кандидатуры заняли без малого год, мы каждую неделю встречались в пивной на Старом Арбате, обсуждая различные варианты. Мне казалось, что Мишка поищет, поищет, да и не обрящет, я поддерживал разговоры о женитьбе только с одной целью, чтобы друг не озлобился на белый свет, ну и так, из чисто спортивного интереса. Я тогда крутил роман с одной библиотекаршей, а она мне крутила динамо, раскручивая на подарки, в общем, вертелся веретеном, преимущественно на холостых оборотах, поэтому принимал деятельное участие в обсуждении парада невест, внутренне примеряя на себя неудачниц, сошедших с ковровой дорожки.
Наконец, свершилось — Мишку познакомили, якобы совершенно случайно, с девушкой из дюже респектабельной семьи и даже пригласили на день рождения. Он купил в подарок флакон дорогущих французских духов, ухнул на него две трети зарплаты, ходил гоголем, прикидывая в голове, у кого можно одолжить денег, чтоб не сдохнуть с голоду. Помню, я посвятил ему двустишье:
Купил билет на званый вечер,Он стоил семьдесят рублей.
Мишка не оценил по достоинству мой иронический памфлет и только вздохнул украдкой, держа руку в кармане. Мне почудилось, что он зажал в кулак остатки зарплаты, чтобы купюры не испарились ненароком.
Мой друг сходил на день рожденья, элитной родне неожиданно глянулся, а дальше по накатанной — кольца, свадьба и семейная жизнь в благоустроенной квартире с видом на набережную, куда он переехал вскоре после женитьбы. Он уволился с работы, точнее перевелся с повышением в другое место, теперь уже под солнцем, но главной цели так и не достиг — его не выпускали за границу, а командировки за бугор считались не только вершиной достатка, но и мерилом успеха. Неудачи Мишки объяснялись просто — родители супружницы, что должны были служить паровозом в делах моего друга, превратились в красный сигнал семафора на пути к сияющим вершинам. Тесть с тещей работали в торгпредстве в Австрии, возвращаться вскорости на родину не собирались, а по неведомому циркуляру, рожденному в недрах госбезопасности, выпускать все семейство чохом за рубеж считалось непозволительной роскошью, граничащей с потерей бдительности, а то и бери выше, попустительством. Вдруг родственнички, сговорившись, в одночасье станут невозвращенцами — подрыв устоев и скандал на весь белый свет. Следовало часть семьи выпустить топтать альпийскую травку, а остальных держать дома под присмотром, проще говоря, в заложниках — это я узнал со слов вконец упавшего духом Мишки.
В состоянии неопределенности Кривулин барахтался двенадцать лет, дочь его уже ходила в третий класс, когда родители одумались и вернулись домой. Через полгода Мишка поехал в командировку в Египет, жизнь вроде бы стала налаживаться, но тут грянула перестройка, за ней рухнул Советский Союз, раздавив под обломками хребет старой элите, похоронив магазины «Березка», чеки, сертификаты и прочие радости прежней жизни с ее чудовищными перекосами, где японский видеомагнитофон стоил столько же что и подержанный автомобиль. Собравшаяся после сладкой разлуки под одной крышей семья быстро почувствовала себя неуютно, стесненно, в трехкомнатной квартире теперь проживало пятеро, начались шероховатости, переходящие в трения, постепенно переросшие в скандалы, все переругались между собой и Мишке, как чужаку, в итоге указали на дверь.
Обычная история, каких тысячи, если посмотреть на нее глазами одного из участников семейной саги. Для полноты картины стоило бы выслушать остальных действующих лиц, но вся беда в том, что я ни разу не удостоился чести побывать в гостях у Мишки, удивляюсь, как он меня на свадьбу пригласил. От кого исходило табу, мне неведомо — может статься, дружище Кривулин, сам не впускал нас в домашние покои, а вину перекладывал на супругу, приписывая ей несуществующую фанаберию, нежелание лицезреть вблизи всякую шантрапу. К слову, в те залихватские годы мне было параллельно, зовут меня куда-либо или нет, сейчас память разворошила груду листвы пожелтевших лет, обнажая странную закономерность в наших отношениях — Мишка всегда находился будто за стеклом, поигрывая шторами, когда надо — отдернет, а захочешь присмотреться — сдвинет вплотную. Странно, что я не заметил этого раньше. Мой друг шел по жизни, будто по чужому городу с оглядкой, обращая чрезмерное внимание на то, как он будет выглядеть в отражении витрин. Представьте — собрались друзья на вечеринку, пьют по настроению, шутят, веселятся от души, и лишь один в компании ставит эксперимент над собой, отстраненно фиксируя действие на него алкоголя и веселья, когда рассказанный анекдот надо сначала проанализировать и лишь потом отреагировать, строго дозируя количество смеха в соответствии с уровнем шутки.
В омут воспоминаний бесцеремонно вторглись посторонние звуки — я повернулся и открыл глаза.
На зеленом сукне бильярдного стола расположились мои мучители — черт и Дунька сидели друг против друга, поджав под себя ноги по-японски, облаченные в узбекские халаты, застираные, частично драные, на головах тюбетейки. Они по очереди макали в блюдце с прозрачной жидкостью небольшие куски съестного, пользуясь деревянными палочками для еды. Свет лампы над столом бил в глаза, я приподнялся на локтях и прищурился, чтобы лучше разглядеть мизансцену — позади блюдца ровно посередине стояла банка с грибами, верх посудины, вцепившись когтями в стеклянный край, оседлал гриф, с небрежно повязанной на шее арафаткой. Надпись на банке гласила — белые, маринованные, осень, 2008 год.
Привыкнув за последние дни к постоянный безобразиям, я, тем не менее, изумился и оторопело сел на диване — в нос ударил свежий запах спиртного. Гриф внимательно следил за движениями соратников, считал вслух количество грибов, которые они, макая в блюдце с водкой, по очереди отправляли в рот. Шарик органично смотрелся в роли третейского судьи, восседая чуть сверху на стеклянном троне. Счет был 243 на 358 в пользу Варфаламея, судя же по пустым банкам и бутылкам, состязание длилось пару часов, пока я дремал.
