Уильям Бойд - Браззавиль-Бич
Она позвонила Богдану Левковичу и спросила его, как Джон. Богдан сообщил, что, сколько он может судить, Джон в очень хорошей форме, много работает, вполне жизнерадостен и общителен. Джон позвонил через день и спросил, нельзя ли ему приехать в Неп на выходные. Хоуп сразу же сказала: «Нет», придумала какой-то предлог. Сперва она почувствовала себя виноватой, потом в ней поднялось раздражение. Он же прекрасно знал, что в коттедже всего одна спальня и одна кровать, так где он рассчитывал спать? С ней, что ли? Если так, какой был смысл объявлять, что они разошлись? Не для того же, чтобы потом встречаться и заниматься любовью на выходных.
Этот звонок и вызванное им раздражение побудили ее открытыми глазами взглянуть на их брак, подвергнуть его дальнейшему анализу. Был ли Джон неисправим или просто сбился с пути? Переменится ли он когда-нибудь? Правильно ли она поступает? И она думала о своем замужестве, о Джоне, о себе, бродя по скотопрогонным дорогам и тропинкам между изгородями, от одного мокрого перелеска к другому, одинокая и насупившаяся, погруженная в невеселые мысли, от которых ее отвлекали только ее измерения, классифицирование и мечты об огромных количествах вкусной горячей пищи.
Она прошла через ферму Блекнолл. Ей не встретилось никого, кроме мокрого грязного колли, который бежал рысцой, стараясь не угодить в бурые лужи, и едва повел на нее глазом. Пронзительный воющий визг дрели, врезающейся в металл, донесся из асбестового сарая. Как странно, вдруг и неизвестно с чего подумала она, ей теперь совсем не нужен секс. Они с Джоном занимались любовью много недель назад, а ей все еще ничего не надо.
Отпирая коттедж и переодеваясь в сухую одежду, она продолжала размышлять об этом феномене. Она поставила чайник на полку в печи Райбурна — и рассеянно спросила себя, не значило ли такое безразличие, что она по природе своей холостячка. Возможно, это просто ранний симптом? С Мередит, как она утверждала, случилось то же самое. Разница лишь в том, что ее это нисколько не тревожило. Напротив, она почти ликовала: если тебе вполне хватает собственного общества, заявляла она, это редкое и подлинное достижение. Любую потребность — эмоциональную, интеллектуальную, физическую — можно удовлетворить в одиночку, с толком и с удовольствием, если человек правильно организовал свою психику. Благословенная самодостаточность — так определила она это состояние.
Хоуп вспомнила, как последний раз ночевала у Мередит после злополучного Ральфова семидесятилетия. На следующий день она во всех подробностях рассмотрела утренний ритуал подруги. Сначала ленивое дефиле из спальни в кухню около девяти утра, в ночной рубашке и в халате. Приемник настраивается на волну «Радио-3», малая громкость. Свежевыжатый сок трех апельсинов выпивается из стакана с кубиками льда прямо у раковины. Затем следует перемещение за кухонный стол: горячий кофейник, два коричневых тоста, лимонный джем и пачка сигарет. Беседа не предусмотрена. Газета «Дейли Телеграф» бегло просматривается и раскрывается на кроссворде. И Мередит сидит, пьет кофе, курит и сражается с кроссвордом, пока либо она не одолеет его, либо он ее, период выяснения — около получаса.
Хоуп смотрела, как она склоняется над газетой, сигарета — у правого уха, дым загогулинами поднимается к потолку, лицо освещено полуулыбкой или нахмурено, в зависимости от того, как продвигаются дела с кроссвордом. Она словно взбадривала клетки головного мозга, готовя их к дневной работе, подобно тому, как атлет разминается перед состязанием. Это был ритуал — святая святых — как выражалась Мередит, лучшее время дня.
Хоуп спрашивала себя, может она стать такой или нет? Или, в каком-то смысле, уже стала? Доступно ли ей состояние полной поглощенности собой, продолжающееся день за днем, месяц за месяцем? А если и да, то хочет ли она этого? Она вспомнила, как Мередит предупреждала ее однажды о вносящем смуту в жизнь душевном недуге, который именовала Каиновой печатью интеллекта. Не было ли у этой болезни оборотной стороны, побочного компенсирующего эффекта: способности радоваться одиночеству?
Хоуп измельчила морковку и лук, приготовила остальные ингредиенты для внушительной порции тушеного мяса. Поставила его на полку в Райбурне, дожидаясь, пока оно будет готово, открыла бутылку бордо и включила музыку. Она уселась у огня с бокалом вина и с книгой, за чтением романа выкурила сигарету. Пока все идет хорошо, подумала она. Грех жаловаться.
Зазвонил телефон.
Это был Богдан Левкович.
— Что-то не так? — спросила она.
— Боюсь, что да. С Джоном. Он болен.
МНОЖЕСТВО КЛИАВОТЕРА
Это сложно. Этого так прямо не объяснишь. Множество Клиавотера. Я сказала эти слова Джону, как будто знала, о чем я говорю. Моя брошенная походя реплика разворошила тлеющие угли его честолюбия, но я-то представления не имела, что такое множество Клиавотера и зачем оно нужно.
А как он этого хотел! Как жаждал, чтобы его имени была посвящена отдельная статья в математической энциклопедии. «Джон Клиавотер, английский математик, впервые описавший множество Клиавотера». Но что это такое? Или, вернее, что это должно было быть? Ответ: простая формула. Формула, порождающая бесконечный ряд комплексных чисел — множество точек на комплексной плоскости. Если принять эти числа за координаты, то на листе бумаги или на экране компьютера могла бы возникнуть удивительная фигура. Не просто удивительная, магическая.
Он пытался объяснить мне свой замысел при помощи старой аналогии.
Какова размерность[13] клубка бечевки, спросил он меня. Правильный ответ: это зависит от точки зрения наблюдателя. На расстоянии в милю клубок бечевки размерности не имеет. Он выглядит как точка. Как нечто неделимое. Приближаясь к нему, вы убеждаетесь, что он трехмерный, плотный, отбрасывающий тень. Приблизьтесь еще, и окажется, что он состоит из двумерных волокон. Положите одно волокно под микроскоп — и оно превратится в трехмерный столб. При чудовищном, многократном увеличении вам откроется атомная структура молекул этого волокна: трехмерная нитка снова превратилась в набор не обладающих размерностью точек. В сокращенном варианте ответ таков: положение и шкала измерений наблюдателя определяют размерность клубка бечевки.
Множество Клиавотера, объяснял мне Джон, могло бы бесконечно воспроизводить эту субъективность. Он пытался найти простой алгоритм, лежащий в основе волшебного, бесконечного разнообразия внешнего мира. Его невероятная сложность должна была порождаться простейшей формулой.
Или можно изложить это иначе: за буйным разнообразием мира предположительно должно скрываться одно простое правило. В таком виде мне эта мысль почему-то ближе. Я понимала, что не давало ему покоя. Он всегда мне говорил, что глубочайшая радость, доступная ученому, — это увидеть, как чистые абстракции, порождения его ума, находят себе соответствие во внешнем мире, в природе вокруг нас. Для математика это справедливо так же, как для физика или химика. И момент, когда в этом убеждаешься, дарит человеку самое острое из всех доступных ему интеллектуальных наслаждений.
Множество, моток бечевки, Великолепное разнообразие и непостижимая сложность, подчиненные одному простому правилу. Я не могла ухватить подробности того, чем занимался Джон, но мне понятно, к чему он стремился. Он хотел связать мир математики с миром, в котором мы живем, сочетать чистые абстракции с его внешне хаотичной конкретностью. Если бы он сумел выписать формулу для множества Клиавотера, он был бы счастлив. Но, насколько я в этом понимала, последние шаги ему не давались. Он продвинулся достаточно далеко и — остановился. Он пришпоривал себя, гнал вперед, но не мог сдвинуться с места. Он словно в одиночку изобрел вечный двигатель внутреннего сгорания, но его мозг заартачился, когда осталось моделировать карбюратор. И уже собранные части неподвижной массой лежали в лаборатории, ожидая того завершающего движения мысли, которое позволит взреветь ожившему мотору.
У Кловиса на ухе был шрам, но в остальном ни он, ни Рита-Лу, по-видимому, не пострадали от нападения, которое я слышала, но не наблюдала. Однако оно их напугало. Оставшиеся в живых южане теперь постоянно держались группой, никуда поодиночке не отходили. Занимаясь поисками пищи, тоже проявляли повышенную настороженность и нервозность. Они в течение часа обозревали предполагаемую зону кормления, прежде чем приступить к еде, и надолго нигде не задерживались. Даже сейчас, во время отдыха, когда Кловис развалился на спине, Конрад обыскивал Риту-Лу, а Лестер скакал вокруг Риты-Мей и не давал ей покоя, Конрад время от времени прерывал свое занятие, оглядывался, прислушивался — нет ли необычных шумов.
