Ильза Айхингер - Мимо течет Дунай: Современная австрийская новелла
Рано опустилась над Кальтенхофеном ночь, шумит Рехниц, зеленый мирный свет заливает зверинец Вацурака, который на сегодня превращен в стенку с мишенями. В одиннадцать ноль пять он вступил в бой, о котором мечтал долгие годы: хоть раз дать отпор кальтенхофенской шайке, хоть раз сказать «нет», хоть однажды перестать быть шутом! Что им нужно, он знал почти наверняка. Фотографии. Фотографии первого бала сезона. Вот они лежат перед ним на письменном столе, снимки большого формата. Он работал над ними с любовью, которую питала ненависть. Царевич, Лоис, Коломан, их приветствует беснующаяся толпа. Вот Царевич, таращась, уминает шницель, неистовствуют в приливе патриотических чувств стомперы, а вот красивое преступное лицо Лоиса, на его груди болтается Рыцарский крест, рыцарь Лоис и святой Коломан на фоне присягающего на верность Виндишрайтера, дебелой Марии Терезы и тощей старухи Катрайн. О моя Австрия, тебе хорошо живется, у тебя высокая конъюнктура и Кальтенхофен — оплот христианского Запада. Кальтенхофен, я продал тебя! Я предал твою святая святых. Жадным движением потной руки учитель сунул в карман фотографии. Он тоже хочет сделать карьеру, господин Шрацль, тоже стремится вверх. Что ж, мои фотографии проложат ему дорогу. Недаром он пришел в такой восторг. Комментарии к снимкам, конечно, давно готовы; пожалуй, он уже отослал их в свою партийную газету. Скорей всего, они уже напечатаны. Ну ясно, поэтому они и вызвали меня сегодня на свой ареопаг. Они узнали себя и осознали, сколь я опасен.
В иные мгновения, начиная с одиннадцати ноль-ноль, Вацурак воображал себя Гойей этого города: подобно Гойе, он срывает маски с физиономий местных властителей и плюет на инквизицию. Но порой им владели куда менее героические чувства. Если они окончательно лишат меня милости, в это логово придет нищета. Но ведь даже Гойя не всегда был в опале. Его то и дело допускали ко двору, чтобы он писал портреты членов королевской фамилии. Ну, им-то и в голову не приходило, сколько издевки художник вложил в эти завещанные потомству полотна. А ведь они, собственно, могли позвать меня совсем для другого, ну, скажем, чтобы я принял участие в совещании на высшем уровне, где обсуждается ближайшее празднество. Ладно, посмотрим. Какое же, однако, появляется чувство свободы, если хоть раз перестать быть лакеем. Сколько пробуждается сил, если всего раз взглянуть на болото сверху, с высоты птичьего полета. Ну погодите, Раймунд еще себя покажет!
Внезапно он вспомнил о своих будничных обязанностях: нужно посмотреть, как там Фридль, ведь парень не выходит из темной комнатки. Вот уже сколько времени он проводит там целые дни. Выйдя из «конторы», Вацурак пересек ателье, где под его шагами гнулись половицы — дом стоял без фундамента и в балках под полом завелся грибок. Он постучал, и Фридль не сразу ответил ему. Мальчик давно уже кончил работу и сидел в темноте, погруженный в думы. Растерянно шагнул он из комнатенки ему навстречу. Вацурак притянул мальчишку к себе: нужно в конце концов выведать, что с ним творится.
— На сегодня будет, — проговорил он. — Садись-ка ты вот сюда, дружочек, попробуем развеселиться при помощи этого бальзама.
Вацурак достал бутылку вермута, рюмки, наполнил их; Фридль по-прежнему избегал его взгляда, казалось, его ничуть не радует приятельский тон учителя. Не пойти ли ему в кино, пробормотал он наконец.
— Сделай милость, ступай, — сказал Вацурак. — Я угощаю. — Затем он без обиняков перешел к делу. Быть может, его, Фридля, снова донимали расспросами, и кто бы это мог быть. Фридль отвечал уклончиво: лгать не хотелось, но не хотелось и причинять боль учителю.
Откинувшись на спинку стула, Вацурак глубоко вздохнул. Так он и знал. Они что-то замышляют. И конечно, стараются что-то выпытать у мальчишки.
— Кто… Чего же они от тебя хотели?
После долгих уверток Фридль, весь вспыхнув, сознался, что с ним действительно разговаривали, только все о какой-то чепухе, интересовались, например, есть ли у него уже подружка и как учитель… ну, в общем, не ревнует ли он его.
Вацурак судорожно глотнул.
— Ну а ты, ты что? Ведь девчонки у тебя еще нет, что же ты им сказал?
— Ну, я-то как раз сказал, что есть тут одна… — И Фридль залпом осушил свою рюмку.
— А дальше? О чем они еще расспрашивали?
— Да так, собственно, ни о чем, учитель.
— Кто эти люди?
— С меня взяли слово, что я вообще вам ничего не скажу. Они даже заставили меня поклясться. Я, правда, не могу вам сказать, кто это. Только ничего такого я им не говорил. Правда, не говорил, честное слово, учитель.
Словно ища помощи, глаза мальчика перескакивали с одного предмета на другой. Но помощи ниоткуда не было.
— Ладно, дружок, спасибо тебе. А вообще-то можешь рассказывать все что угодно. Ведь скрывать-то нам с тобой нечего.
— И правда, нечего, — благодарно взглянул на учителя Фридль.
Они встали, и Фридль прошел в свою каморку, чтобы переодеться перед выходом из дому. А Вацурак вернулся в «контору», порылся в пластинках, выбирая, что бы поставить, и остановился на «Болеро» Равеля. Это была одна из его любимых вещей.
Медленно приближается маньяк, в руках у него хлыст, шаг за шагом, чеканный шаг, твердый шаг, медленный взмах хлыста, шаг — хлыст, шаг — хлыст, шаг, шаг… Страшная музыка, завораживающая. Вацурак слышит в ней поступь судьбы, она и манит, и вселяет в него ужас. Раздраженно смахнул он со стола фотографии первого бала сезона. Словно околдованный, он готов пуститься в танец, медленный, чеканный танец, шаг за шагом по пустому залу, по гнущимся половицам, под которыми цветет плесень. Шумел Рехниц, в окна смотрела суровая зимняя ночь, а маньяк все чеканил шаг, все щелкал хлыстом. Внезапно на стенке появилось лицо Фреди и тут же соскользнуло куда-то вниз. Свист хлыста, чеканный шаг, шаг за шагом судьба оттесняет нас за кулисы, а там пустота, пустота, пустота… Последний отзвук хлыста и — конец. Ночь, зимняя ночь.
Хлопнула дверь, это ушел в кино Фридль. Музыка резко оборвалась. Вацурак сидел, уставившись в стенку из человеческих лиц над письменным столом. Впереди долгий вечер. Уйти нельзя, ведь он болен. Шумел Рехниц за узкой, усыпанной снегом полоской сада. Долгий вечер один на один с фотографиями и своими мыслями. Сцена опустела, беспорядочно громоздятся случайные декорации, какой спектакль будет разыгрываться здесь? Какую мне предназначили роль? Сам я ничего для себя не могу придумать. Я умею лишь импровизировать в пьесе, которая так и не будет написана до конца. Но вперемежку с элегическими монологами я буду драться. Драться так, как я некогда дрался за свои первые роли. Директор театра — продажная тварь. С него нужно сорвать маску, и тогда я…
Звонок. Я ясно слышал. Громкий, настойчивый. Запоздавший посетитель? Или то возвращается Фридль, убежавший от очередного мучителя? Вацурак колебался: открыть или не открывать? Странно, это, конечно, не Фридль. Скорей всего, кто-то из фотографов-любителей, ему не терпится взглянуть, что получилось из его беспомощных снимков; хочет козырнуть перед невестой хотя бы своим мастерством фотографа.
Вацурак отворил дверь, в лицо ударила ледяная стужа, в пяти шагах, за низкой садовой оградой, стояли трое. Уж не мерещится ли ему?
Нет, то были не призраки. У забора стояли Виндишрайтер, Лубитс и Хёцлер. Хёцлер держал на коротком поводке своего огромного пса.
— Я болен, господа, — произнес Вацурак.
— Поэтому мы и пришли к тебе.
Это сказал Лоис, и он первый переступил порог дома. Бульдог, заворчав, проскользнул вслед. Вацурак зажег для непрошеных гостей свет. Растерявшись, он даже не предложил им сесть, и они сами опустились в кресла со стальными гнутыми спинками. Бульдог недоверчиво оглядывался вокруг.
— Надумали сфотографироваться для группового портрета? Или просто заглянули на огонек? — спросил Вацурак.
Многозначительно поглядев на бутылку и рюмки с остатками вермута, опять ответил за всех Лубитс:
— Брось свои шутки, Раймунд, нам нужно с тобой потолковать.
Тут вступил Виндишрайтер, на лице — озабоченность, голова — слегка набок:
— Надеюсь, ты не настолько болен, чтобы не уделить нам четверть часика.
— Далеко же, однако, зашло дело, — протянул Хёцлер, меж тем как собака старательно все обнюхивала.
Они не ждали ответа, да и что он мог сказать, когда они уже здесь, в его доме; война, которую он объявил лишь утром, стремительно близилась к своему первому сражению. Противник старается захватить его врасплох. Идет битва за фотографии, это ясно. Лоис Лубитс, который, хоть и был сейчас без ордена, решительно возглавив неприятельскую армию, бросился в атаку первым. Сколько же он, Вацурак, получил за свою подлость? О чем думал, когда с такой злонамеренностью исказил картину безобидного веселья, да еще запродал фотографии политическому противнику? И это в год выборов!
