Зое Вальдес - Детка

Железная стена, для придания ей вида легковесного алюминия, выкрашенная серебрянкой, автоматически отъезжает в сторону. Можно подумать, она и впрямь легка, как занавеска в ванной. Размеры у нее с орбитальную станцию. Из-за стены является во плоти и крови Сверхвеликая Фигура, разодетая, как на парад, розовощекая, надушенная, как какой-нибудь французский луи; гигантскими шагами XXL направляется к голове очереди. Обратите внимание, что даже язык у нас как-то слегка обессмыслился: ну кто когда-нибудь слышал о голове очереди? В нескольких сантиметрах позади него, явно полагая себя сверхэлегантным, а на самом деле страшно нелепый в своей плетеной шляпе и грубой униформе, довольный тем, что пока ему еще не вставили пистон, следует Старик. Да-да, тот самый, который обычно носит костюмы и ботинки а-ля нью-йоркский мафиози. На мгновение в голове Уана что-то затуманивается, но он приходит в себя вполне профессионально, то есть очень быстро и так, словно все это было не с ним. Но пусть Старик пока побудет в тени, его истинное величие раскроется в следующей главе. Густые заросли папоротников сковывают движения, однако XXL приветствует каждого в отдельности, лично, по ходу дела успевая похвалить чье-то платье, парик, нитку жемчуга или медальон, поощрительно пожимая руку объекту своих похвал. Внезапно он оглушительно пердит, словно бы подтверждая этим залпом истинность своих слов, адресованных прямиком суду потомков. Дресни достаточно, чтобы провонять всю публику. Впрочем, волноваться не стоит, потому что у нас так заведено – если не обсирают тебя, то в любой миг готовься обосраться сам. Даже средь бела дня на голову тебе может свалиться параша.

Глава десятая

Не терзай меня, совесть

Не терзай меня, совесть,

горько мне от упреков твоих,

пусть их нету жесточе,

я поняла этой ночью,

что заслужила их.

Закончив обязательное и обязующее торжественное приветствие, толпа красочных персонажей переходит в зал еще более внушительный по размерам, освещенный длиннющими лампами дневного света. В центре зала стоит двухкилометровый стол, уставленный яствами и изысканными напитками. Куке Мартинес кажется, что она попала в сказку – ведь так бывает только в кино, – не без трепета она думает, уж не тайная ли это вечеря?

(Не играй с огнем, обожжешься, я тебя уже сколько раз предупреждала, оставь эти шуточки для другого случая. Тут надо вести себя тише воды, ниже травы. Ни к чему не притрагиваться и не давать притрагиваться к себе. Если идешь в туалет, постарайся там не задерживаться, не смотри по сторонам – кругом камеры. Больше всего я переживаю за Уана, хотя именно он втянул нас в эту переделку. Жизнь порой любит выкидывать фокусы.)

Лично я за него ничуть не переживаю, потому что подлинной жертвой в данном случае оказалась Кука Мартинес. Черт с ним и с его грехами. Пусть сам кует свою карму. Смотри-ка, его уже ищут. Куке Мартинес приходится выпустить руку Уана: двое мужчин в серых с отливом костюмах из того материала, какой раньше шел на рубахи каторжникам и рабочую спецодежду, а теперь, по мнению европейских дизайнеров, является последним писком моды, просят Уана следовать за ними. Вконец упав духом, Кука ищет прибежища среди подруг. Взяв под руки Мечу и Пучу, она подходит к царскому столу, который мнится ей плодом научной фантастики. Мария Регла старается держаться поближе к Фотокопировщице, и обе глазами ищут Факс. Но Факс уже в первых рядах, с тарелкой в руке, и ее за уши не оттянешь от блюда с вареной свининой. Уана отвели в отдельные апартаменты, где XXL вещает иностранным корреспондентам о неслыханном урожае апельсинов, который ожидается на будущий год. По совокупному диаметру цитрусовые превзойдут диаметр земного шара, а сока будет, что воды во всех морях и океанах. Но это только цветочки!

(Да, посмотрим на ягодки. Над флорой и фауной еще успеем пошутковать. Главное теперь, что население, повально страдающее язвенной болезнью, может не страшиться ОРЗ: пусть кислотность подскочит до опупения, зато тонны витамина С пропитают все наши органы – не правоохранительные, конечно, а просто органы тела. Всякий раз приходится вдаваться в пояснения – тут уж никуда не денешься, потому что казенный, канцелярский и разговорный языки у нас перепутались, как хер знает что, и теперь для прогулки в соседний квартал вам придется брать с собой переводчика. Некоторым, конечно, это что в лоб, что по лбу, но правда такова – язык со страшной силой обогащается мета– и матолингвистически.)

Не кто иной, как сам Старик, встречает Уана, который держится весьма уверенно, однако, пожимая Старику руку, замечает, что собственная его рука холодна как лед. Наверное, виноваты кондиционеры, думает Уан. Само дружелюбие, Старик спрашивает своего подопечного, как ему нравится окружающее, чувствует ли он себя свободно, удалось ли ему воссоединиться с прежней семьей, не нужна ли какая помощь. Собеседник отрицательно качает головой. Несмотря на монументальный ледник кондиционера, занимающего целую стену, Уан весь в поту; в нем зреет подспудное непреодолимое желание расквасить волосатый нос Старика. Если у него столько денег, какого хера он не сходит в институт красоты и не выведет эту гадость?

(Мальчик мой, да ты с ума сошел! Ведь Старик упивается тем отвращением, которое вызывает.)

Пепита Грильете, раз и навсегда запрещаю тебе обращаться без моего ведома к остальным персонажам.

(Ну вот, уже и попреки. И это при том, что было обещано посвятить главу мне.)

А я что делаю? Ты думаешь, я уже все рассказала? Ты же сама, стоит мне немного разыграться, бьешь меня линейкой по рукам. Хорошо еще, если линейкой, а помнишь, как ты однажды ударила меня мачете? Конечно, ты у нас такая сознательная, не то что я. А я, между прочим, выкладываюсь как могу и уже геморрой с тобой нажила. Твоя, твоя эта глава, и именно потому, что ты прекрасно справилась со своей ролью – внутреннего цензора.

Старик умолк. Его собеседник по-прежнему не произнес ни слова. Молчание становится таким плотным, что его можно резать ножницами. Уан не сводит глаз с шефа, лицо его выражает полное недоумение: бровь удивленно вздернута, ноздри раздуты, точно у невинно пострадавшего, уши пылают, словно выслушали оскорбление, губы скорбно сжаты – то ли от горя, то ли их сомкнуло постоянное одиночество.

– Догадываюсь, отчего ты в таком недоумении. Я лично приехал искать доллар. Он у тебя? – спрашивает Старик с напускным равнодушием.

Уан нехотя соглашается, достает пачку «Вог» – сигареты тоненькие, манерные – и закуривает. Уже пятнадцать лет как он бросил курить, но по привычке всегда носит в кармане пачку любимых сигарет, отчасти из суеверия, отчасти, чтобы доказать себе, какой у него твердый характер – вот ведь, он может отказаться от дурной привычки, не прибегая к грубым методам, которые иного человека и с ума свести могут. Старик молча протягивает руку. Уан вкладывает в нее маленький белый конверт; стоящий рядом громила мгновенно выхватывает конверт и упругим шагом удаляется, чтобы проверить подлинность содержимого. Минуты через три он возвращается и утвердительно кивает. На лице Старика появляется самая мирная и самая что ни на есть лицемерная улыбка.

– Хорошо сработано, парень. Я в долгу не останусь. Можешь считать свою миссию законченной. Преклоняюсь перед твоим мужеством. По себе знаю, какие иной раз случаются переделки. Я сам попал в чертовски неприятную историю: вчера меня одновременно показывали по NTV и CNN, вечером, в пять минут девятого, и обе программы были заявлены живьем, в прямом эфире. Каково? По «Новостям» шел репортаж об Ассамблее народовластия, а по CNN – о собрании конгрессменов в Вашингтоне. В одно и то же время! Надеюсь, это прошло незамеченным. Или незаметным – как правильно?

– Незамеченным.

Рот Уана полон слюны – плюнуть, но он проглатывает ее. Не без горечи.

Они сидят на кожаном диване защитного цвета. От пронзительного голоса Старика в ушах Уана разрастается звон. Взгляд Уана следит за окружающим, точно видеокамера. Вдалеке кто-то из приглашенных оставил на столике рядом с резным креслом из черного дерева бокал «Кровавой Мэри». А вот фотография в позолоченной рамке под стиль рококо. На ней в обнимку, полные жизни, широко улыбающиеся, запечатлены XXL, Старик, а между ними – Луис. Дело происходит в горах Сьерра-Маэстры. Уан бледнеет, в глазницах – ощущение пустоты. Дрожащей сухости и пустоты, словно глазные яблоки выпрыгнули наружу.

– Что это за фотография? – спрашивает он, едва сдерживая бунтующее сознание и подсознание, которые рвутся наружу, готовые в один миг превратить его в политического заключенного или узника тюрьмы «Синг-Синг», закованного в пожизненные кандалы, как пелось в одной из песенок Хосе Фелисиано.