Николай Студеникин - Перед уходом
— Excuse me, please! — радостно гаркнул негр и замахал руками, как мельница.
Старуха опустила веки и покачнулась. Голубое, черное и желтое мелькало и перед закрытыми глазами. Старуха привалилась плечом к шершавой стене. Человек с портфелем, медленно подбирая слова, объяснялся с негром по-английски. Они перешли улицу, направляясь к старухе.
— Что вы, простите, ищете? — спросил человек и, перехватив портфель локтем, поправил очки.
— А памятник… — пролепетала старуха.
Человек удивился:
— Памятник? Уж не Пушкину ли? В Москве много памятников! Да и зачем он, собственно, вам?..
Старуха принялась объяснять. В который раз прозвучало слово, похожее и на «утицу» и на «Устинью». Человек понял наконец, что ей нужно. Он повернулся к негру и что-то сказал ему, запинаясь. Негр весело оскалился, кивнул обоим и ушагал, размахивая огромными, как грабли, руками.
— Ну что ж, я вас провожу… если позволите, — сказал человек в темных очках и вежливо тронул старуху за руку. — Это действительно недалеко отсюда. Но подъехать нам, кажется, не на чем, — огляделся он. — Сто седьмой? Но он здесь в обратную сторону, на Кутузовский, к гостинице «Украина»… А зачем вам, собственно, это грозное министерство? Впрочем, что это я? — Человек снял очки и улыбнулся. — Не за песнями же вы в Москву. Не за песнями… — задумавшись, повторил он. — Кстати, позвольте-ка ваш… сундучок!
— Дак он легкий совсем, — смущенно и благодарно прошептала старуха и украдкой одернула юбку сзади.
— Это все равно, — сказал человек и все-таки отобрал у нее чемодан. — А теперь рассказывайте.
— Дак… — начала старуха свою повесть.
«Наследование осуществляется по закону и по завещанию…» — подумал ее спутник, смутно припомнив читанное когда-то. И вот сквозь сбивчивый и бессвязный лепет об оставшемся после гибели сына доме начала вдруг проглядывать простая и суровая история жизни человека, которого скупо наделили счастьем, щедро — горем и полной мерою — работой, работой, работой, сделавшейся главным содержанием жизни и ее смыслом.
«Кажется, Хемингуэй сказал: «Человек один не может». За это он получил Нобелевскую премию и славу. По всему миру, повинуясь моде, возбуждая здоровую зависть в сильной половине рода человеческого, а в прекрасной — неясные мечтания, разбежались миллионы портретов его холеной, красиво постриженной бороды и шерстяного свитера грубой вязки. А мы восхищаемся: ах, как хорошо сказано! Ах, как верно!
Однако и мы, мы все — общество, все человечество, если говорить в излюбленных газетными политическими обозревателями глобальных масштабах, — мы не можем без отдельного человека. Обратная связь. Известно же, что миллион без копейки — не миллион. Герои и чиновники, гении и тупицы, бессребреники и сукины дети, которых не на парашютах же забрасывают к нам с неопознанных самолетов…
Смысл жизни, вечные, жгучие вопросы, роль интеллигенции — ах как я ненавижу это безразмерное, это резиновое слово: Лоханкин, Васисуалий Лоханкин! — будущее, Россия, мир, Федор Михайлович Достоевский…
А как все просто! Как все, оказывается, просто: надо делать жизнь лучше — вот вам смысл и цель. Да, делать жизнь лучше, кто бы ни убеждал нас, ни нашептывал, что и без того она сейчас уже достаточно хороша, что улучшать ее — не наше дело. Для кого-то она, может, и вправду хороша, а для кого-то…
Стремление к лучшему — непрерывное усилие. Трудно двигать мир. Но если не я, не ты, не он, не они, не мы — мы все, жители земли? «Остановка запрещена!» — над миром, как над этим перекрестком, висит знак предупреждения. Но простым штрафом отделаться нельзя будет. Расплата…»
— Остановка запрещена, — задумчиво пробормотал очкастый.
— А? — поспешая за ним, переспросила старуха.
Он пояснил:
— Знак такой! — И вздохнул: — Для автомобилей.
«Свою машину приобрести думает, — решила старуха. — Или купил уж, а ездить боится: движение-то тут какое, а он — в очках! Враз собьют, и оглянуться не успеешь. Потом — койка в больнице. А убытки?! Машина — она, ох, дорого стоит! Какой ум надо иметь, чтоб эти тыщи заработать…»
Поводырь рванул ее за рукав:
— Осторожнее! А теперь не мешкайте: зеленый свет!
Они перешли широкую улицу перед самыми фарами дрожащих от нетерпения автомобилей и прошли мимо школы, в которой, как то явствовало из объявления на ее дверях, «Преподавание ряда предметов ведется на испанском языке».
Миновали дом-кубик со стеклянными стенами. За стеклами сидели и ели люди, к окну раздачи тянулась очередь.
— Вот мы и у цели, — сказал старухин поводырь.
Перешли еще одну улицу, потише. На окнах внушительного углового здания красовались прекрасно выкованные решетки. Белели казенные занавески, насаженные на блестящие металлические прутья. В парадный подъезд, сразу подавивший их своим мрачным великолепием, их, конечно, не впустили. Мужчина, похожий на отставного борца-тяжеловеса, не дожидаясь вопросов и не тратя даром слов, молча указал им на ряд черных автомобилей. Там, где этот ряд кончался, должна была находиться, как сообразил старухин поводырь, вторая дверь, непарадная.
— Хм! Может быть, вам следовало сначала написать заявление? — спросил у старухи ее провожатый и сам понял, что с этим вопросом он несколько запоздал. — Изложить ваши обстоятельства письменно, так сказать? Отлить в скрижали? Я бы в меру сил постарался вам помочь…
— Дак ить пришли уж, — резонно возразила ему старуха.
В предбаннике, который находился сразу за непарадной дверью, было прохладно и безлюдно. Ищущий взор старухина поводыря натолкнулся на табличку «Стол справок». Кажется, это было именно то, что нужно. «Дайте мне справку, что мне нужна справка…» Провожатый усадил старуху на жесткий деревянный диван, который напомнил ей вчерашние вокзалы, и нерешительно толкнулся в эту дверь. Старуха послушно села, ссутулилась и опустила руки меж широко расставленных колен.
Собственно говоря, столов в «Столе справок» было два. За одним не просто сидела, но восседала дородная женщина со строгим лицом, похожим на лицо с плаката военной поры «Родина-мать зовет!». На краешке второго примостился не старый еще мужчина, похожий, как близнец, на своих предыдущих коллег. Оба они уставились на вошедшего и разом замолчали.
— Простите… кхм… — просипел старухин поводырь, с досадой чувствуя, что лишился голоса и сильно краснеет, что всегда случалось с ним в присутственных местах, и суетливо выглянул за дверь: — Бабушка, вы слышите? Идите-ка сюда!
Не успев переступить через грозный порог, старуха беззвучно заплакала и прикрыла лицо рукавом пиджака. Брови у чиновной женщины поползли вверх. Ее ражий собеседник сполз со столешницы, поправил галстук и отступил к окну. Забулькала вода, которую он наливал в стакан из графина. Старуха приняла стакан в обе руки и, вздрагивая всем своим худеньким телом, выпила все до дна. Женщина обняла ее за плечи, усадила и сама села рядом. Послышался ласковый, успокаивающий шепот, в котором было что-то профессиональное, как подумал провожатый.
— Вот, — сказал он. — Ее багаж…
Чемодан запел, как порожний бельевой бак.
— Я могу… быть свободным? — спросил поводырь, чувствуя себя лишним здесь и почему-то виноватым.
Женщина молча кивнула ему в ответ и указала глазами на двери. Он вышел вон. Утирая пот со лба, выбрался на улицу и с облегчением, за которое тут же себя выбранил, ибо остро осознал его унизительность.
На улице уже стало жарко. Пожилой шофер, сидя за рулем ближайшей черной машины, которая солидно поблескивала всеми своими никелированными частями и похожа была на новый лакированный башмак, читал толстенную книгу. Непрочитанных страниц в ней оставалось совсем немного.
«А что он будет делать, чем займется, когда дочитает ее до конца? — подумал старухин поводырь. — Есть ли у него другая книга в запасе, какой-нибудь том второй?.. Стоят, весь день они тут стоят… А такси по городу днем с огнем не сыщешь… Нет, как же это я? — вдруг всполошился он. — Толком не выслушал, не расспросил. Адреса не записал. Может, ей помощь требуется? Не от закона, а простая, человеческая? Здесь и сейчас? Сундук у нее смешной… А если б не в десяти минутах ходьбы? Если бы в полутора часах езды, да еще с пересадкой? А если бы у меня как раз в эти часы нашлось неотложное дело, которое сегодня кажется неимоверно важным, а завтра заведомо окажется пустяком? А если бы… Ну, не я, так кто-нибудь другой, — поспешил он успокоить сам себя и оглянулся на мрачный дом с решетками, цитадель справедливости. — Уж тут-то ей помогут… Тут-то должны помочь!»
Успокоившись, отставной старухин поводырь надел очки, взмахнул портфелем и бодрым шагом отправился по своим делам. А дел у него, как и у всякого столичного жителя, было в тот день великое множество.
