Николай Студеникин - Перед уходом
…Нарушитель очнулся, когда с минуты на минуту ожидали вертолет из отряда, а фельдшер, которому надоело сиднем сидеть на месте, шагал от двери к окну и обратно, поскрипывая сапогами. Сегодня был его день. Кто посмеет теперь дразнить его именами Эскулапа и Склифосовского? Тело у нарушителя зудело, и он, под взглядом фельдшера, стесняясь почесаться, ежился, вжимаясь в матрац, покрытый простыней. Он по-обезьяньи морщился, показывая полоску мелких зубов.
— Можете одеться! — Фельдшер указал на кучу белья, оставленную старшиной на табурете. — Одевайтесь!
Но нарушитель смотрел на фельдшера испуганными и непонимающими глазами. Тогда фельдшер досадливо махнул рукой и показал жестами: одевайтесь, мол, эта одежда для вас. И тот понял: наступая босыми ступнями на завязки, полез в кальсоны…
… — Как по-ихнему «кушайте», товарищ старший лейтенант?
Начальник заставы заглянул в разговорник и ответил, тщательно проговаривая все звуки.
— Ну и ну, — покачал головой старшина.
Повторяя это слово про себя, чтобы не выронить его из памяти, старшина принес из кухни и поставил на табурет перед кроватью, застеленный старой наволочкой, две глубокие тарелки — гречневую кашу с тушенкой и хлеб, нарезанный щедрыми кусками. Положил рядом с тарелками вилку и, выговорив трудное слово вслух, почувствовал облегчение. Нарушитель, успевший натянуть на себя все солдатское, но еще с босыми ногами, привстал и, приложив руки к груди, часто-часто закивал головою. Старшина увидел его тонкую шею, болтавшуюся в кольце ворота гимнастерки, на котором чудом уцелела белая тряпочка, бывшая когда-то подворотничком, космы нестриженых волос и, вздохнув, отвернулся к окну.
Нарушитель поерзал на скрипнувшей кровати, взял в руки вилку и повертел, не зная, что делать с нею. «Сейчас уронит, — решил старшина. — Ложку ему надо! Как я сразу не сообразил?» И действительно, вилка глухо звякнув, упала и даже чуточку подпрыгнула — она была алюминиевая, легкая. Нарушитель испуганно поднял глаза на старшину. Тот поднял вилку и, зачем-то обдувая ее, распахнул дверь. За ней толкались любопытные, оказавшиеся там будто бы невзначай, каждый со своей отговоркой.
— Ложку, — приказал одному из них старшина. — Чистую ложку. Быстро!
Когда ложку принесли и нарушитель, зажав ее в кулаке, как молоток, принялся ловить кашу, помогая себе хлебом, старшина обнаружил, что забыл мудреное слово. Память стала ни к черту. Стареет он, что ли?
— Кушайте, — по-русски сказал он. — Ешь давай, ешь! Не стесняйся! Можем и добавки…
…Вертолет, похожий на грузную стрекозу и зеленый, как настоящая стрекоза, взвихряя снег, опустился на ровную площадку за заставой.
Капитан медицинской службы, сняв шинель, оказался в белом халате. Он сразу потребовал горячую воду и полотенце. Тщательно вымыв руки, кожа на которых блестела, как рыбья чешуя, он без промедления отправился туда, где разместили нарушителя, на ходу слушая объяснения фельдшера и кивая курчавой седеющей головой. Причесанный на пробор, худощавый переводчик, который часто трогал себя за переносицу, убеждаясь, что очки еще не сбежали оттуда, выкурив сигаретку, отправился следом за врачом. Старший из прибывших, рыжеватый майор, остался в канцелярии, завел вполголоса беседу с начальником заставы.
— Много ли поймешь с одним разговорником? — сокрушенно сказал начальник. — Язык вывихнешь!
— Да, язык трудноват! — Майор умел разговаривать, не двигая руками. — Ну, что там наши эскулапы? А то приступим, как говорят, благословясь.
Фельдшер и старшина под руки ввели нарушителя в больших валенках. Сесть он отказался. Остался, покачиваясь и часто кланяясь, стоять, одетый в измятую солдатскую обмундировку. «Эх, утюгом бы пройтись!»— подумал старшина, а начальник заставы взглядом выслал его, а заодно и фельдшера, воображавшего себя профессором медицины, за дверь канцелярии.
— Переведите ему, пожалуйста, такой вопрос, — сказал майор, снимая колпачок со своей авторучки. — Почему он, гражданин, по-видимому, сопредельного государства, незаконно очутился на территории Союза Советских Социалистических Республик, да еще в таком… неодетом состоянии?
Переводчик, поправив очки, с такой легкостью заговорил на чужом языке, что все, кроме нарушителя, невольно взглянули на него так, как дети смотрят на фокусника. А нарушитель ответил ему, волнуясь и захлебываясь словами.
— Он говорит, что рано утром вышел к реке. Река, на которой нет мостов. Его не заметили. Он разделся, связал вещи в узел и пошел вброд. Не думал, что вода такая холодная. Уронил узел в воду, поймать не смог. Очень сильно замерз…
Кассеты магнитофона вращались медленно и бесстрастно; зеленый сектор на лампе-индикаторе то сужался, то расширялся. Пепельница-сувенир — маленькая рубчатая шина Ярославского завода потихоньку наполнялась окурками. Когда запищал телефон, трубку снял начальник заставы.
— Выловили, — наклонясь к майору, сообщил он. — Ватник и старый кед, пока один. Поиск продолжают…
…В опрятной — с занавесочками — столовой заставы, над окном раздачи, сейчас закрытым, висела рама с картиной, аляповато изображавшей группу всадников в островерхих шлемах и заставу, какой была она до войны. Сытно отобедавшие вертолетчики лениво чаевничали. Один из них, рассеянно разламывая печенье и роняя крошки себе на унты и колени, учил гостеприимного старшину правильно заваривать чай.
— Не знаю вашего воинского звания, — перебил его Гульков, который тоже важно сидел за столом. — Но чай, он разный бывает! Зеленый — это одно, а байховый, к примеру…
На заставу тракторист вернулся нарядным, в тяжелом зимнем пальто и при галстуке, который велела надеть жена Дуся. Думал без огорчения: «Вот тебе, стахановец, и три нормы! Ну, ничего, завтра наверстаю!»
— Зайди, Михаил, — пригласил его, заглянув в столовую, начальник заставы. — Доложишь товарищам, как дело было…
…Когда шли к вертолету, маленький человек, заметив среди других старшину, как и тогда, до и после еды, приложил обе руки к груди и, что-то бормоча, низко поклонился ему, сломав спину. Майор, шедший позади, задержался у двери.
— Знаешь, чем он интересовался? — спросил он у старшины, посторонясь, чтобы уступить дорогу очередному, уходившему в дозор наряду. — Все ли у нас так едят, как его сегодня накормили. Им долбят, что мы тут с голоду мрем. Он и решил, что из-за него все солдаты голодные, представляешь? Лет пятнадцать назад они чуть не каждый день нарушали. Захворал — к нам, летом особенно. Знает, сначала вылечим, а уж потом — обратно. А однажды задержали двоих, я на заставе служил тогда. Молоденькие ребятки. Надумали в Москву учиться идти. И открытка при них наша — университет на Ленинских горах. Пешком шли! И-эх!.. — махнул он перчаткой и заторопился за остальными…
…Вертолет поднялся, непроницаемо черный на фоне розового заката, повисел, грузный, на месте и, уверенно стрекоча, стал как-то боком уходить за сопку. Начальник заставы и старшина проводили его глазами. На страшной высоте висел кусок бледной луны. Лучилась звезда, единственная пока на всем небосклоне.
— Венера, — сказал начальник заставы. — Праздник скоро — а, старшина? Надо свинью колоть, стол ребятам готовить. Которую, думаешь, лучше?
— Виолетту, товарищ старший лейтенант. Пудов на семь она. В самый аккурат, хоть и старая.
— А колоть кто будет?
— Распаркин, я предполагал, рядовой. На зоотехника до призыва обучался, специалист. Но отнекивается. Жалко ему. Привык. Он у ней последний опорос принимал.
В освещенном окне канцелярии оба увидели Гулькова, который, томясь в одиночестве, мял между колен шапку.
— Пропуск у меня, начальник, кончается, — Гульков оставил шапку в покое. — Ефрейтор давеча напомнил.
— Новый выпишем, если кончается. И если пол-литра за систему возить перестанешь! — Потерев уши, начальник задернул шторы и сел под портрет Дзержинского, за свой стол. — Помоги вот лучше к празднику свинью заколоть. Печенка, как обычай требует, будет твоя.
— Только раз и взял, от Дуськи прятал. Нюх у нее, как у твоих собачек! А насчет свиньи… У меня и лампа паяльная, и все такое. Свистнешь, как надо будет. Сделаем. Я картину останусь поглядеть. Ничего?
— Оставайся, Михаил. Фильм сегодня хороший.
В тот день должен был идти фильм «Освобождение», вторая серия. По средам на заставе всегда показывали кино.
Загадка простоты
(Послесловие)
Сейчас много говорят, пишут, спорят о так называемой прозе сорокалетних. К новому «направлению» сгоряча причисляют писателей настолько непохожих, что удивляешься: что у них общего? И не лучше ли говорить о различиях между ними, которые начинаются уже с выбора темы, с творческих пристрастий? Александр Проханов, скажем, воспевает индустриальную мощь современности. Владимир Маканин и Руслан Киреев исследуют «мелочи» сугубо городского быта. Владимира Крупина и Владимира Личутина влечет к себе деревня, но видят они ее совсем нетрадиционно и каждый по-своему. А вот Николая Студеникина не заподозришь в стремлении «застолбить» свой участок, хотя он, если разобраться, типичный сорокалетний. Вниманием критиков он не избалован, они не торопятся «признать» его, хотя в центральных издательствах выходит вот уже третья его книга. Кто же виноват, что признание запаздывает на свидание с писателем, которого и молодым-то уже назвать трудно? Обстоятельств, связанных с этим, много, но есть одно — и о нем хочется поговорить особо.
