Владимир Данихнов - Девочка и мертвецы
— Полезная штука, — похвалил Рыбнев.
— Для странствующего путешственника вроде меня — незаменимая, — заявил Судорожный. — Кстати, хаш у меня кончился: видимо, придется на вашей ферме задержаться, сварить новую порцию. Не возражаете?
— Я-то возражать не буду, — сказал Рыбнев. — Вот только хозяева там больно негостеприимные: вы лучше дальше пройдите, на свежем воздухе сготовьте.
— Что ж, мне не привыкать, — вздохнул Судорожный и спросил: — А какое у вас дело на той ферме?
— Прошу прощения, рассказать не могу: дело очень личное.
Вздохнули, помолчали.
«А ведь этот Ионыч, заслышав о движении некромассы, мог сбежать, — с тоской подумал Рыбнев. — Неужели зря иду?»
— Какое человечество все-таки дурное, — сказал Судорожный. — И я в том числе: хочу человечеству помочь, да не знаю как.
— Какие-то у вас запросы глобальные, — заметил Рыбнев. — Проще надо быть.
— Я ведь на юг иду, чтоб встретиться с некромассой лицом к лицу, — заявил Судорожный. — Не могу по-другому: хочу глянуть, что из наших мертвых получилось, какая-такая масса. Может так статься, что для людей будет лучше с ней слиться.
Он искоса посмотрел на молча шагающего Рыбнева.
— Не одобряете, уважаемый?
— Отчего же? — Рыбнев пожал плечами. — Мне по большей части всё равно: жизнь моя разрушена и чтоб придать ей хоть какой-нибудь смысл, я собираюсь отыскать одного человека и серьезно потолковать с ним кое о чем; цель, конечно, не такая глобальная, как у вас, гражданин Судорожный, но уж какая есть.
— Хотите хаша? — спросил вдруг Судорожный, снимая со спины ведро. — Прямо сейчас?
— Мы же спешим вроде, — вяло возразил Рыбнев.
— А ну и пусть! Потерпит ваша ферма и моя некромасса!
Судорожный отошел к обочине, расставил на мягкой земле солнечную горелку, зажег огонь.
— Есть у меня чувство, уважаемый, что когда бы мы ни пришли, придем мы точно вовремя.
— Интересная мысль, — вздохнул Рыбнев.
Судорожный набрал воды из ручья, поставил ведро на огонь, подождал, когда вода закипит. Погладил Огневочку по голове, подвел к ведру. Лошадь выпучила круглые глаза, однако безропотно опустила голову в кипящую воду; по лошадиному телу прошла судорога.
— Быстрый хашик приготовим, — сказал Судорожный. — Бульончик-с.
— А вы все-таки боитесь, — заявил Рыбнев. — Откладываете встречу с некромассой.
— Не вру, ей-богу: не боюсь. — Судорожный помотал головой. — Просто подумалось, что если сольюсь с некромассой в ближайшем времени, то хашика, может, и не отведаю уже. А это такое объедение! Надо хорошенько вкус запомнить.
Рыбнев присел на дорогу.
— А вы сами-то боитесь? — спросил Судорожный, расчесывая лошади гриву костяным гребнем.
— А я боюсь, — сказал Рыбнев. — Только не фермера: себя боюсь. Пустоты в себе какой-то боюсь…
— Это бывает, — деловито объяснил Судорожный. — Но обычно проходит. Если, конечно, не тяжкий грех на душе…
Рыбнев промолчал, и Судорожный не стал развивать тему. Облизываясь, они ждали, когда хаш сготовится, а лошадь тем временем переступала лохматыми копытами в жидкой коричневой грязи: отдавала жизненные соки наваристому бульончику.
Глава третья
Ионыч тщательно прицелился. Марик прыгнул в сторону, беспорядочно размахивая лопатой: чуть-чуть до Ионычева ружья не дотянулся. Ионыч выстрелил и попал: не зря целился. Марика отбросило к окну, лопата отлетела как-то вбок и вонзилась в гнилую доску. С крыши мальчику на голову полетели тонкие сосульки, дырчатый снег, подгнившие заячьи перья. Марик схватил сосульку зубами, и холодные искры залечили ушибы.
Ионыч неторопливо перезаряжал ружье. Не собравшись еще толком с силами, Марик кинулся на него: бросок получился не ахти какой, Ионыч успел поднять ногу и пихнул Марика в живот. Хлопец отлетел к раскрытому окну и перевалился через подоконник.
— Врешь — не уйдешь! — взревел Ионыч, подбегая к дому и направляя ствол в окно.
«Добегался», — понял Марик. Схватил первое, что попалось, со стола, выставил это перед собой, чтоб защитить лицо. Зажмурился: а вдруг промажет.
Выстрела не следовало.
— А чой это ты? — неожиданно ласково позвал Ионыч. — Отпусти-ка ее. Отпусти.
Марик открыл глаза и посмотрел на то, что схватил: это была круглая металлическая тарелка с тремя лампочками. Горела желтая.
— Отпусти-ка тарелочку, — ласково попросил Ионыч и даже ружье спрятал. — Не навреди драгоценному объекту: он ведь важнее нас с тобой вместе взятых.
— Н-не отпущу, — разбитыми губами прошептал Марик и отполз к стене. — Хоть убейте, не отпущу!
Ионычево лицо в окне исказилось, словно на экране дрянного телеящика.
— Как же это не отпустишь? — шепотом спросил Ионыч. — Невинный объект погубить хочешь в угоду своей славе? Он же тебе ничего не сделал! Отпусти его: давай разберемся, как мужчины!
— Вы мне в голову выстрелите, если отпущу, — сказал Марик, — где уж тут «как мужчины».
— Ну, выстрелю — и что? — Ионыч пожал плечами. — Примешь смерть, как мужчина, а не свиненок. — Он приподнял ружьецо. — Если поточнее прицелюсь, может, и не задену тарелочку.
Марик сжал тарелку в руках, чуть согнул: тарелка жалобно запищала.
— Опустите ствол! Сломаю!
— Сил не хватит! — дрогнувшим голосом заявил Ионыч.
— Я мертвый, мне всего хватит!
— Мертвым преимуществом пользуешься, свиненок неблагодарный? — прошипел Ионыч. — И кто ты после этого?
— Да вы на себя посмотрите сначала! — закричал Марик в отчаянии. — Что вы с Катей делаете!
— Это для ее собственного блага, — отрезал Ионыч. — Чтоб выросла приличной девушкой, а не какой-нибудь проституткой, шалавой подзаборной.
— Вы ее избиваете!
— Я в ее глупую башку знания вбиваю!
— Да пошел ты, грязный турище! — завопил Марик и метнул в Ионыча тарелку. Ионыч схватил тарелку на лету, осторожно положил на подоконник, погладил.
— Спасибо, Маричек.
Хлопец сообразил, что оплошал, и метнулся из комнаты. Грянул выстрел, посыпались деревянные щепки.
— Ну, теперь далеко не уйдешь! — заявил Ионыч, влезая в окно. — За то, что с непознанной тарелкой пытался сделать, я с тебя живьем шкуру спущу!
Марик заметался между стенами. Увидел дверцу в чулан, откинул щеколду, влетел внутрь. В темноте пахло кориандром и пылью. Марик подтащил к двери тяжелый сундук, загородил. В дверь постучались.
— Сам в ловушку забежал? — Ионыч хохотнул снаружи. — Молодец!
— Посмотрим! — дерзко ответил Марик, отступил назад и упал, споткнувшись обо что-то мягкое и белое. Сдирая коленки, подполз к белому и охнул: это была Катя. Миг Марику казалось, что девушка мертва, но она открыла глаза, увидела мальчика и прошептала:
— Маричек, родной мой… что ты тут делаешь? — Катя закашлялась. — Ой, худо мне…
— Ты погоди-погоди, не перенапрягайся… — Марик завозился, помог Кате сесть, прислонил девочку к стене. Катя была страшно избита: лицо и руки в синяках, на ногах красные полосы — похоже, Ионыч ее связывал.
— Катя, ты меня слышишь? — позвал Ионыч. — Открой-ка мне, девочка моя. Открой скорее. Твой дядя пришел, молока тебе принес.
Катя дернулась, чтоб встать, но Марик усадил ее обратно.
— Ну что ты такое творишь, Маричек? — пробормотала девушка. — Дядя Ионыч зовет: разве могу я ему отказать?
— В этот раз сможешь, — заявил Марик и встал. — Я сам ему открою.
Он прижался к стене, зажмурился, собирая остатки сил. Почувствовал, как руки превращаются в твердокаменные щупальца, открыл глаза и с криком «А-а-а-а-а!» бросился к двери. Прыгнул вперед: выломал часть двери, упал на Ионыча и вместе с ним кубарем покатился по коридору: прямо на кухню. Замерли. Кошка Мурка посмотрела на них вызывающе и с рассерженным мявом отошла от тарелки с прокисшим молоком. Ионыч и Марик с пола молча наблюдали, как она — хвост пистолетом — покидает кухню. Потом посмотрели друг на друга. Ионыч схватил ружьецо, Марик пустил ему в бок щупальце.
— М-да, — сказал Ионыч.
Ружье сухо щелкнуло.
— Перезарядить-то забыл, — сказал Ионыч и кашлянул кровью. Утер дрожащие губы рукавом, посмотрел на щупальце, торчавшее из живота.
— Смерть моя типа? — уточнил Ионыч. — Так, что ли?
— Простите, — прошептал Марик, вздрогнув. — Вообще-то я не люблю… мне не нравится убивать.
— Глупо как-то вышло, — сказал Ионыч. — Ведь не хотел я ничего дурного, и Федя не хотел.
— Вот только не надо оправдываться, — пробормотал хлопец, отворачиваясь. — С вашей стороны это жалко выглядит.
— Может, и жалко, — сказал Ионыч. — Но мог бы уважить старика, которому жить осталось всего-ничего, и послушать мою историю.
— Да не успеете вы, блин, дорассказать! — возмутился Марик. — Зачем вообще я должен врага своего выслушивать?! Мне еще мук совести не хватало!
