Мария Бушуева - Отчий сад
— он выразил отсутствие живой воды, но теперь ты видишь, как сверкают и плывут могучие волны наших с тобой чувств, теперь ты слышишь веселую, мрачную, быструю, медленную, ты слышишь музыку жизни, Наташа!..»
По-моему, он там влюбился, читая, подумала она. Такое трудное время, кругом стреляют, взрывают, а он — ликует. Наверное, это любовь.
«…Мы должны с тобой довериться жизни, и только приняв ее вслед за древними мудрецами как вечную перемену, как нескончаемое движение, постоянную в своей изменчивости, великую, великолепную, влекущую жизнь, только приняв ее и дав ей захватить нас в свой лепечущий, плещущий, плывущий, пламенеющий плен — мы сольемся с ней и не станем более ни возвышаться над ней, духовно поднимаясь все выше, ни истязать себя за падения, но будем, поднимаясь все выше, интуитивно следовать врожденному чувству красоты жизни, красоты, что если и не так могуча, как хотелось Достоевскому, но все-таки и не так слаба, чтобы не удержать человека, нескольких людей, человечество — от катастрофы, не спасти от Минотавра, к которому ведет лабиринт эгоцентризма. (…) …это будет новая серия работ “Солнце” (…)
И поверь мне, Наташа, здесь, в маленьких старинных городах, где тихие домики взбегают на холм и вновь как бы сползают в низину, застывая, кажется, на самом краю, где белые строгие стены монастырей, где равнодушному сердцу будет так скучно, а ждущему развлечений — тоскливо, где нет еще (!?) кричащих витрин и потоков ма
note 227 шин, чем, разумеется, недовольна молодежь, и еще там, на Оке, спустившись к воде по крутому зеленому склону, я вдруг понял, Наташа: моя мать, наша мать возвратилась к нам, она воскресла, вот она, смотри, русоволосая, светлоглазая, тихогласная улыбается мне, и тебе — и всем! — и Ритке, которая ее не видит, и Серафиме, которая никогда не узнает ее, и многотерпеливому Лене, который с печальной любовью однажды вспомнит о ней, — она улыбается всем, она приветствует Солнце, она протягивает нам руки. И как мне хочется, Наташа, чтобы ты произнесла вслед за мной: “Жизнь, я приветствую тебя!”
Твой брат.
Письмо для Риты я отправил по адресу: Главпочтамт, до востребования».
Часть вторая
ДОМ
«…И сам, покорный общему закону, переменился я…»
А.Пушкин
Познакомились они в институте. Она училась курсом старше, ее отец — чудаковатый старикан в одном и том же вечном костюме, отливавшем в залоснившихся местах блек ло-нефтяными разводами, и в старом берете, который он никогда не снимал, преподавал рисунок — и ей легко было вести себя в институте по-хозяйски. Да и относились к ней иначе: все-таки дочь профессионального художника. Все они лишь мечтали о том времени, когда их станут так называть. В блеклых разводах стариковского костюма, как в проекционном тесте Роршаха, одним виделся павлиний хвост славы, другим — пророческий намек на дальние очертания нефтяных вышек, а романтикам, завороженно глядевшим на пролитый бензин линялого оцветия, грезились, конечно, радужные дожди Монмартра…
Вообще-то она была, наверное, страшно забавной: по коридорам постоянно разносился ее громкий крик — гулко отталкиваясь от стен, точно множество футбольных мячей, метался он по коридорам, влетая в ворота то одной, то другой аудитории. Она кого-то обличала, к чему-то кого-то призывала, что-то яростно доказывала, создавая вокруг себя энергетические вихри, и, первой провозгласив в институте сексуальную свободу, накидывала вихри, точно лассо, на очередного сокурсника.
Николаева, тебя очень много, однажды хмуро обронил Ярославцев. Ты просто завидуешь, что я в центре внимания! Она показала ему язык. Он не понимал тогда,
note 228 что у нее была наркотическая потребность находиться на виду, иначе она тускнела, превращалась в не очень красивую девушку, неосознанно стремящуюся, чтобы избежать столкновения с собственным не нравящимся ей отражением, исчезнуть вовсе. Но сильнее собственной некрасивости ее пугала похожая на кончик иглы точка исчезновения, которая, мгновенно отзываясь на импульс ее экзистенциального страха, тут же, точно жерло крохотного, но мощного вулкана, выбрасывала ее обратно, придав отчаянное ускорение множеству мячей ее невротической общительности.
Белые волосы, простое прямоносое лицо балтийского типа с бесцветными густыми бровками, а глаза крупные, чуть выпуклые, нагловатые. И хоть и высокая, тонкая, но одно плечо заметно выше другого и бедра, худоватые и так широко расставленные, что можно устраивать соревнование, кто быстрее сквозь арку между ними проскочит, как шутили институтские злоязычники. Но дочь художника.
Ярославцев не сильно обращал на неё внимание, путешествуя на своем плавучем острове от образа к образу. Всё остальное скользило мимо, словно чужие и неинтересные ему города, и он, порой умудряясь перекочевать с одного острова своих чувств на другой, не замечал сигналы, спешащие к нему с далёких кораблей.
Но он очень нравился девушкам: те, что постарше, находили в нём магнетизм — в моду как раз вошли гороскопы и астрология, — а те, что поребячливей, любили дразнить его и писали ему на лекциях записки, назначая свидания, на которые обычно он не являлся.
Но как всё-таки она к нему подплыла и забралась на его остров? Брошенные яркие мячи долго еще находил он и тут и там: они качались на синих волнах, торчали, как яркие тюбетейки, из посверкивающего на солнце песка… Вспомнил! Она пригласила его на дискотеку своего курса, где были пирожные и сухое вино. Он всегда был не
note 229 прочь потанцевать, легко создавая из танцевальных движений линию меняющегося каждое мгновение рисунка, в котором присутствовала легкая точность музыкального ритма, и краем сознания успевая восхищаться звучащим пространством как особым материалом. Но в тот вечер у него было назначено свидание с девушкой, у которой так мило косил глазик и так мило туманилось лицо, когда она смущенно позволяла себя поцеловать, что его к ней чуть-чуть манило, как к привету от Ренуара. Она так нежно плакала, так чудно распухали её губы…
Он повстречал её несколько лет назад. Брел одиноко по проспекту, пытаясь не замечать тухловато-сладкого запаха долларовой лихорадки, сначала только ползущего, подкрадывающегося, но, осмелев, захватившего уже и заполнившего своим гипнотическим шуршанием все живые и неживые резервуары.
Он, конечно, женщину не узнал, но она окликнула его сама. Кто это, Господи? Директор овощного магазина. Двое детей. Муж — банкир. На него два раза было покушение, даже ранили, лежал в реанимации. Она явно гордилась детективной интригой его жизненного сюжета. Но сейчас все нормально. Муж магазин акционировал и согласен перевести на меня. Будет моя собственность. В ее глазах, точно в игровом автомате, замелькали числа ее личного выигрыша.
Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?
Я счастлива, сказала просто, и ноздри ее с трепетом радости втянули гипнотический запах, а внезапный свет, просочившийся при этих словах сквозь томатную кожицу ее полных губ, сделал на миг прозрачными её опухшие щёки, вспыхнул изнутри золотистой дыни всего одутловатого лица, и сразу глаза ее, остановив цифровое пощелкивание, засверкали, как спелые виноградины.
И понял он тогда, что и это хорошо. Ведь, в конце концов, какая разница, что приносит им радость, если краски радости складываются в такие солнечные натюрморты. Он засмеялся, бывшая приятельница засмеялась тоже.
note 230 И уже простившись с ней, шагая дальше, худой и высокий, как Паганель, он ощутил свежий и целебный аромат новой весны.
А Катька тогда подсела к нему и спросила: ты что, не останешься на дискотеку, пирожные, значит, слопал, коктейль выпил — и салют? Нет, не смогу. Тогда и я не останусь. Ты меня проводишь? Он глянул на часы, прикинул: получалось, что он вполне может проводить Николаеву (он знал, где она живёт, заходил однажды к её отцу, показывал рисунки) и успеет поймать нежный привет от Ренуара.
Был январь. А может, февраль.
Февраль, достать чернил и плакать, читала Катя по дороге. А значит, и правда был февраль. И театральная сцена освещалась жёлтыми расплывчатыми фонарями, и крупные жёлтые хлопья падали и не таяли.
Падали и не таяли.
Она читала громко, и глаза её возбуждённо блестели. Она в тот вечер нравилась себе. Очень нравилась.
— Поцелуй меня, — попросила, когда они остановились у её подъезда и на снегу, скользнув лыжными полозьями, замерли их тёмно-синие тени.
— Извини, — он смотрел прямо в ее темные огромные зрачки. — Не могу. У меня есть другая девушка, понимаешь? И зрачки на мгновение вырвались из ее глаз, как распрямившиеся тугие пружины, но, не сумев достичь его рассеянного взгляда, тут же оборвали свой хищный прыжок, вернулись и, сузившись до микролезвий, почти исчезли.
