Айрис Мердок - Время ангелов

Мой дорогой, это так ужасно, что я едва могу писать, я должна уйти, а если бы я увидела тебя, то не смогла бы. Ты помнишь, я сказала, что никогда не уйду, дорогой. И не ушла бы, честное слово, не ушла бы. Ты знаешь, я люблю тебя, мой дорогой. Только этого я не смогла вынести. Как ты мог так поступить? Ты понимаешь, я имею в виду Элизабет. Мюриель рассказала мне. Это убило меня. Тебе принадлежала моя жизнь, все мое существо. Ты знаешь, я люблю тебя и я была твоей рабой, но я не могу оставаться вместе с ней, и единственный способ уйти — вот так внезапно. Когда ты получишь это письмо, я буду далеко, и не пытайся разыскать меня, ты не сможешь. Я собираюсь немедленно уехать из страны. Не беспокойся обо мне, у меня есть сбереженные деньги, дорогой. Ты знаешь, я буду несчастлива и всегда буду думать о тебе. Всю мою жизнь я буду печалиться о тебе. Я не смогла стать такой, какой ты хотел меня видеть, это оказалось слишком тяжело для меня. Прости меня, пожалуйста. Ты знаешь, все это потому, что я так люблю тебя, ты знаешь это, я люблю тебя и едва смогла написать это письмо. Прощай.

Мюриель дважды прочла письмо и затем разорвала на мелкие клочки. Письмо помогло ей обрести твердость, здесь было о чем подумать. Итак, Пэтти приняла решение уйти. Она действовала даже быстрее, чем Мюриель. Значит, это из-за Пэтти он лежал здесь. Он узнал, что Пэтти все известно, и знал, кто сказал ей. «Что он подумал обо мне, что он вообще думал обо мне? — размышляла Мюриель. — Видит ли он меня сейчас во сне? И существуют ли эти странные длинные предсмертные сны?» Она стала осматривать комнату. Возможно, где-нибудь лежало письмо, может, он написал ей, оставил хоть небольшое послание. Он должен был знать, что рано или поздно именно она найдет его. Она посмотрела на столе, обшарила весь пол и кушетку. Наконец увидела клочок белой бумаги, лежащий под кушеткой недалеко от его изголовья, и быстро подобрала его. Это была бумажная птичка.

Мюриель заплакала. Она плакала безмолвно, слезы лились горячим ослепляющим потоком. Она любила своего отца, и любила только его. Почему она не поняла этого раньше? Ее отношения с отцом были погружены в какую-то тьму, и в этой тьме спала ее любовь. Если бы только не было Элизабет. Если бы были только она и Карел вместе. Сейчас она, казалось, отчетливо вспомнила время, когда так было. Она любила его. Она могла бы сделать его счастливым и могла спасти его от демонов. Но Элизабет всегда вмешивалась. Все связи Мюриель с миром, ее связь с отцом должны были проходить через Элизабет. Теперь она поняла, что та особая боль, которую причиняла ей кузина и к которой она так привыкла, почти не замечая ее, была боль ревности.

Мюриель продолжала плакать. Она тихо стонала и дрожала, стоя в освещенной лампой комнате рядом со спящим отцом. Придет ли к ней когда-нибудь любовь снова? Любовь умирала, и она не могла спасти ее. Она не могла разбудить отца и сказать ему, что любит его. Ее любовь существовала только в этом ужасном промежутке между тьмой и тьмой. Это была любовь замурованная, запечатанная. Она могла иметь только один демонический исход — позволить ему уйти. Это все, что она могла сейчас для него сделать. Она не в состоянии вернуть его к сознанию, которое он считал невыносимым. Она не пробудит его, как Лазаря, от сновидения об аде к самому аду — месту, где любовь бессильна спасти и сохранить. Знание было ниспослано ей слишком поздно, или, скорее, своим развращенным сердцем она приняла его слишком поздно. И теперь она навечно осуждена быть отлученной от мира простых невинных вещей — бездумных привязанностей, свободного счастливого смеха и собак, пробегающих мимо по улице.

Музыка «Лебединого озера» внезапно оборвалась. Передвигаясь, как в трансе, Мюриель наклонилась, чтобы поставить пластинку сначала. Ее слезы лились на свисающие складки сутаны. Он ушел и оставил ей Элизабет. Теперь она не сможет расстаться с Элизабет. Когда Мюриель повернулась назад к спящему, она увидела яркую полоску света между занавесками и устало раздвинула их. Туман рассеялся. Небо было голубым, а солнце ярко сияло. На фоне плывущих облаков она увидела башни Св. Ботолфа, Св. Эдмунда и Св. Данстана и огромный купол Св. Павла. Теперь невозможно разлучиться с Элизабет. Карел приковал их друг к другу, так что одна будет проклятием другой до скончания века.

Глава 23

— Маркус.

— Да, Нора.

— Ты не собираешься сходить в дом священника навестить их?

— Я ничего не смогу сделать.

— Девочки собираются сразу же переехать в новый дом?

— Думаю, да.

— Куда? В Бромли или какое-то другое место?

— В Бромли.

— Мне бы очень хотелось, чтобы Мюриель отдохнула теперь, когда началась весна.

— Она могла бы себе это позволить.

— Они обе сейчас вполне обеспеченные, не так ли?

— Полагаю, Карелу следовало оставить что-нибудь Пэтти.

— С Пэтти все в порядке. Если будешь ей писать снова, не забудь называть ее Патрицией.

— Кажется, она получает большое удовольствие, находясь в Африканском лагере для беженцев.

— Несчастья других утешают нас.

— Это циничное высказывание, Нора?

— Нет.

— Пэтти приняла это спокойно, тебе не кажется?

— У Пэтти появились безжалостные черты.

— Во всех нас появилась жестокость.

— Ты говоришь, девочки приняли это спокойно?

— Во всяком случае Мюриель. Я все еще не видел Элизабет.

— Ни перышка не взъерошено?

— Ни перышка не взъерошено.

— Странная молодая женщина.

— Ты больше не писала ей?

— Я покончила с попытками повидать Мюриель.

— На следующей неделе дом священника снесут.

— Ты видел заметку в «Таймс» о башне Рена?

— Да, очень плохо. Ты уже нашла новое место для Юджина Пешкова?

— Нет еще.

— Надеюсь, он продолжает получать эмигрантскую пенсию?

— Не беспокойся. Я — его пенсия.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я плачу ему небольшое жалованье. Он думает, это из фонда.

— Нора, ты удивительная.

— Благотворительность надо проявлять разумно. Не думаю, что тебе это удается.

— Ты намекаешь на Лео. Между прочим, не забудь, он придет на чай.

— Как ты думаешь, он действительно намерен закончить курс по французскому и русскому языкам?

— Да.

— Не было необходимости давать ему триста фунтов.

— Я же говорил тебе, мы ассигновали их на образовательный фонд.

— Он использует тебя.

— Глупости. Пожалуй, я все-таки схожу в дом священника.

— Ты сегодня останешься здесь?

— Нет, я должен вернуться назад в Эрлз-Корт, я собираюсь работать допоздна.

— Итак, ты намерен продолжить работу над книгой?

— Да, но теперь все изменилось.

— Ты уже договорился, чтобы перевезли твою мебель?

— Нет, нет еще.

— Хочешь, я договорюсь?

— О, пожалуйста, не беспокойся, я… Посмотри, дождь прекратился.

— Ну, тогда, думаю, тебе лучше идти сейчас, если ты решил уйти.

— Ты точно не придешь, Нора?

— Нет. Нужно приготовить горячие булочки к чаю.

— Булочки. Превосходно.

Строительная площадка кишела людьми и машинами, а над ней непрекращающийся гул механизмов, голосов и транзисторов поднимался в бледно-голубой воздух, пронизанный солнечным светом. Недавно прошедший дождь покрыл черную поверхность маленькими зеркальными лужицами, каждая из которых отражала бледный голубовато-серебряный свет. Оранжевые чудовища с огромными когтями впивались в липкую землю, и цемент с шумом падал в огромные вращающиеся барабаны. В отдалении уже поднимался стальной скелет.

Вдалеке виднелся дом священника, словно красный комочек у подножия вздымающейся ввысь грациозной серой башни Рена. Маркус пробирался по грязному тротуару среди поющих и кричащих людей в полосатых фуфайках и медленно маневрирующих грузовиков. Что ему нужно в доме священника? С какой стати он тащится туда? Во время мрачных обрядов после смерти Карела и в течение следующего месяца или чуть больше он несколько раз видел Мюриель, но ни разу — Элизабет. Мюриель вела себя официально вежливо и неизменно отказывалась принять его помощь. Она была решительна, спокойна и деятельна и казалась совершенно равнодушной к самоубийству отца. Она бы никому не позволила помочь, и сегодня Маркус ничего не в состоянии сделать для нее. Он шел просто как зритель — удовлетворить свое собственное болезненное страстное любопытство.

Маркус жил в другом измерении с тех пор, как умер Карел. И казалось, прошло уже так много времени, что можно было и состариться. После первого ужасного потрясения, вызванного этой новостью, Маркус почувствовал себя сраженным, бесполезным и лишившимся цели. Карел был своего рода великим символом. Маркус был готов размышлять о Кареле, бороться с ним, терпеть от него обиды, возможно, спасти Карела, но он не мог справиться с этим внезапным прощанием. Маркус остался один на один со своей прежней любовью к брату, с которой ничего не мог поделать. Теперь его мучил вопрос: прояви он больше привязанности, больше понимания — возможно, даже некоторую жесткость, — удалось бы ему спасти брата? Маркуса терзала мысль о том, что Карелу, видимо, было что-то нужно от него.