Эдгар Доктороу - Клоака
Донн и полицейский шли так уверенно, словно бывали здесь не один раз и знали дорогу наизусть. Наконец мы достигли чердака — узкого скользкого прохода вдоль стены, ведущего в похожую на пещеру комнату, посреди которой располагался водоем, где бурлила мутная вода, распространяя вокруг невообразимую сырость, стелющуюся по всему помещению туманом, осаждающуюся на стенах, покрытых лишайником, плесенью и мхом. Стены на ощупь казались скользкими, покрытыми противной слизью.
Мы прошли через это… чистилище или, если угодно, прихожую и достигли следующей двери, которую женщина открыла перед нами. Дверь вела в помещение, в нем можно было распознать комнату. Трансформация была просто поразительной. Мы находились в фойе — обычном фойе с оштукатуренными белыми стенами, паркетным полом, низкими столиками, зеркалами и декоративными вазами. Женщина указала рукой на несколько кресел и знаком предложила нам сесть. Однако Донн не последовал приглашению, а прошел дальше, будучи уверенным, что сейчас, именно здесь, найдет доктора Сарториуса.
На этом этаже — третьем? четвертом? — музыка слышалась приглушенно, как, бывает, звучит духовой оркестр, играющий на улице на расстоянии квартала от слушателя. Донн устремился по коридору, быстро переставляя свои длиннющие ноги, мне пришлось прибавить шаг, чтобы не отстать. Донн не обратил внимания на несколько запертых дверей, выходящих в коридор — он стремился вперед, к одному ему ведомой цели. Одна из дверей, мимо которых мы проскочили, была чуточку приоткрыта. Через щель были видны стены, увешанные книжными полками, на полу лежал ковер, а в кресле сидел человек и что-то читал. Я не стал ломать голову над этой загадкой, а последовал за полицейскими.
Следом за ними я поднялся по полированной деревянной лестнице с резными перилами. Вверху располагалась небольшая площадка и запертые на винтовой замок двойные стальные двери. Человек Донна покрутил колесо замка и открыл дверь. На нас, как шквал, обрушилась музыка оркестриона.
Тени скользящих по небу облаков то появлялись, то исчезали за зелеными стеклами расположенных под самым потолком окон. Стальные переплеты выступали наружу, как контрфорсы сказочной крепости. Оркестрион, выполненный из дуба и стекла, сотрясался от мощи собственной музыки, как соборный орган. Огромный золотистый диск при своем вращении бил в барабан, звонил в колокола и трогал струны, исполняя в результате какой-то механический вальс, в котором не было ничего человеческого.
На центральной террасе несколько женщин в серой униформе попарно танцевали друг с другом.
Наше появление не произвело на них никакого впечатления, казалось, наш приход был не способен нарушить раз и навсегда заведенный здесь порядок. Там и тут, на скамейках были видны торжественно одетые старики. Один из них просто лежал на посыпанной гравием дорожке под посаженным в кадку деревом. Донн методично подошел к каждому из них по очереди и деловито пощупал пульс. Все они были мертвы — их было пятеро — кроме одного, который хрипло агонировал, нехотя отдавая Богу душу.
Медицинские сестры… сестры-киприды… медленно вальсировали. Лица их были невыразимо грустны, щеки мокры от слез. Правда, присмотревшись, я понял, что это сконденсировалась влага, осевшая на лицах. Мое было покрыто точно такими же «слезами». Капли маслянистой влаги намертво прилипали к влажной коже.
Я чувствовал, как всё здесь подавлено водой — всё и все — живые и мертвые.
Старики были неестественно маленькие, темнокожие и какие-то втянутые в самих себя — все были похожи на засушенные овощи. Я внимательно вглядывался в лица — Огастаса Пембертона среди них не оказалось.
Мы осмотрели номера, где жили старые джентльмены, где они спали, и те помещения, где оперировал своих… больных доктор Сарториус, и медицинский кабинет. Нигде никого не было.
Я сказал Донну, что этажом ниже в библиотеке сидит какой-то человек.
Донн выглядел озадаченно. Он не понял меня, нет, музыка не заглушала слов, просто что-то произошло с моим голосом. Он стал каким-то вибрирующим, фразы получались невнятными. Донн наклонился ко мне, и я прокричал ему в ухо, что внизу, в комнате, похожей на библиотеку, сидит человек и читает. Мгновение спустя капитан со всех ног бежал вниз по лестнице. В коридоре, где мы только что проходили, та дверь все еще была приоткрыта. Полицейский пинком распахнул ее так, что она с грохотом ударилась о стену.
Сарториус оторвался от чтения и закрыл книгу, лежавшую перед ним… Он встал, поправил галстук и одернул полы пиджака… Стройная фигура, небольшой рост этого человека компенсировались явной военной выправкой. Движения неторопливы, во всей внешности чувствовалось какое-то превосходство над суетным окружением. На нем был черный строгий костюм, модный широкий, свободно завязанный галстук, пристегнутый к сорочке булавкой. Темные волосы коротко подстрижены, худощавое лицо тщательно выбрито. Лицо обрамляли длинные бакенбарды, спускавшиеся ниже подбородка и окутывающие шею наподобие мехового шарфа. Темные бесстрастные глаза, полные беспощадного знания, тонкогубый рот, маленький нос. Он встретил нас с полным безразличием, строгим взглядом изучая наши лица… Сарториус достал из маленького кармашка часы и посмотрел на них, словно хотел удостовериться, пришли ли мы в то время, когда он ждал нас.
Почему он не пытался бежать? Я думаю об этом вот уже много лет. Общество, как я уже говорил, не имело для него никакого значения. Оно попросту не вписывалось в его представления о мире. Он не чувствовал необходимости вступать с ним в какие бы то ни было отношения. Во всяком случае, он не желал поступаться своими взглядами в угоду законам общества, которое презирал. Он целым и невредимым прошел и проскакал верхом все перипетии нашей Гражданской войны… его не задели ни пули, ни снаряды противника. Бесконечные операции, которые являлись для него завораживающими жертвоприношениями, дававшими возможность наблюдать проявления неведомого в истерзанных и изорванных телах, кончились вместе с войной… Он полагал, что те люди, которые поддержали его в изысканиях, увлекших его в этот раз, будут помогать ему и впредь. Они защитят его и позаботятся о том, чтобы он в дальнейшем мог продолжать свои опыты. Так что, даже если их и приходится прервать на время, то это только досадная, но временная задержка на пути к познанию. Но… вполне возможно, что он и не думал так.
Должен добавить, что это была мерзкая неуловимая натура. Этот человек был недосягаем, даже если стоял прямо перед вами. Вы протягиваете руку и хватаете пустоту. Ваша рука словно натыкается на зеркало, ощущая холодную гладкую поверхность. Кто это смотрит на вас? Теперь вы, надеюсь, понимаете, что значит уклончивость злодея? Это продолжение историй о людях-невидимках, ходячих мертвецах или вечных жидах — о людях, скрытых за толстыми стенами, сквозь которые вы не сможете подобраться к ним… Сколько таких живых мертвецов прячется за краснокирпичными стенами нью-йоркских домов? Их нельзя увидеть, видны только их тени. Они не говорят сами, а пользуются чужими голосами. Они заставляли и меня говорить от их имени. Это люди, которые не что иное, как имена, набранные в газетных типографиях. Это могущественные люди — люди, которые в действительности не существуют.
Помню, что, когда мы ехали в город, я, единственный из всех, долго смотрел в заднее овальное, залитое дождем окно кареты и во все глаза разглядывал напоследок этот гигантский промышленный монумент нашей цивилизации, такой утилитарный и тем не менее приспособленный старыми сластолюбцами для своих корыстных целей. У здания башни оставили охрану из нескольких полицейских… так… на всякий случай. Мы удалялись внушительной кавалькадой, это был настоящий парад. В одном «черном вороне» негде было яблоку упасть — он был забит до отказа медицинскими сестрами-кипридами, служащими и персоналом башни, а в другом, в окружении конных полицейских, как воплощение преступления и наказания, ехал Сарториус, сидевший между мною и Донном. Мы разговаривали, как разговаривают добрые друзья за игрой в покер.
— Когда юный Пембертон впервые появился в моей лаборатории, он был просто в бешенстве — то ли от того, что я сохранил его отцу жизнь, то ли от того, что сохранил ее в довольно неприглядном виде. Этого я не могу понять до сих пор. В любом случае он был ослеплен своей привычкой к морализаторству. Но через некоторое время он начал понимать, что происходит в моей лаборатории. Жизнь моих пациентов была разорванной, неполноценной, они полностью подчинялись моей воле, я использовал их так, как считал нужным. Они, мои пациенты, замечательны тем, что на своем примере доказали, насколько тонкой перепонкой защищено человеческое сознание от внешних воздействий. Как легко проникнуть сквозь эту пленку — с помощью лекарства, света, изменения температуры и влажности… Они не были согласны на то, чтобы я пользовался однородным контингентом. У всех были самые разные заболевания, разнился и возраст моих подопечных. Единственное, что их объединяло, — это то, что их заболевания были смертельными, как мы говорим, фатальными. Тем не менее мне удалось поддерживать существование их бренных тел. Мне даже удавалось менять интенсивность этого существования — как, например, вам без труда удается регулировать пламя газовой горелки на кухне. Я сумел пока достичь только этой первой ступени поддержания жизнедеятельности. Я добился того, что мои пациенты могли самостоятельно дышать, я мог доставить в их тела достаточное количество энергии, источник которой приходилось все время возобновлять. Сами они были не способны усваивать энергию из пищи. Естественно, это было не совсем то, на что они рассчитывали, соглашаясь на эксперимент. С другой стороны, они все время оставались в нашем мире, сохранив способность дышать и двигаться, разве не так? Дышать и двигаться…
