Энн Тайлер - Обед в ресторане «Тоска по дому»
— Кражей пылесоса?
— Он ведь все-таки очень милый мальчик, — сказала Перл, — это сразу видно. Может, ему нужна помощь психоаналитика или кого-нибудь в этом роде?
— Скорее всего, ему нужно, чтобы в доме у нас было почище. В его стенном шкафу столько пыли, что задохнуться можно.
Дженни представила себе отчаявшегося Слевина за кражей принадлежностей для уборки: у одного соседа он крадет веник, у другого пасту для чистки ванн — и собирает все это с тем же рвением, с каким собирал монетки с профилем индейцев. На нее вдруг напал смех.
— Ох, Дженни! — с грустью сказала мать. — Ну почему ты все превращаешь в шутку?
— Я же не виновата, что случаются такие смешные истории, — ответила Дженни.
— Еще как виновата, — сказала мать. И, не пускаясь в дальнейшие объяснения, деловым тоном потребовала, чтобы к следующему утру пылесос был возвращен.
Дженни, Джо и все дети, кроме малышки, сидели у телевизора. Большинству из них давно пора было спать, но сегодня был особый случай: по программе «Позднее представление» показывали «Вкус меда» — самую любимую картину Дженни. Она видела этот фильм всего один раз в 1963 году и не могла забыть его. «Ничто не сравнится со „Вкусом меда“», — часто повторяла она и, возвращаясь из кино, говорила: «В общем-то фильм неплохой, но не „Вкус меда“».
И теперь любой из детей мог завершить эту фразу, едва Дженни ее начинала. Она открывала дверь, а они тотчас спрашивали:
— Это было как «Вкус меда», Дженни, да?
Однажды она услыхала, как Фиби сказала Питеру:
— Новая учительница в общем-то ничего, но не «Вкус меда».
Узнав из программы, что по телевизору будут показывать этот фильм, дети добились разрешения посмотреть его. Старшие заварили какао, младшие принесли тарелки с хрустящим картофелем. В гостиной Бекки и Слевин расставили стулья перед телевизором.
— Знаешь, что будет? — сказал Джо. — После стольких лет даже «Вкус меда» покажется тебе другим.
По-своему он был прав. Не то чтобы фильм ей разонравился. Да, да, говорила она детям, все было в точности так, как она помнит, только сама она была теперь совсем другим человеком. Сейчас у нее сердце щемило от жалости, а в то время фильм вселил в нее надежду. И как удивительно, как невероятно, что тогда она не увидела в героине фильма себя — в 1963 году, когда она была ординатором и разрывалась между работой и двухлетней дочкой, родившейся спустя полтора месяца после развода! И все-таки тогда эта история про одинокую девушку, живущую в бедности, в ожидании ребенка, глубоко тронула ее; погруженная в мечты, она незаметно для себя сгрызла целую коробку соленых сушек. (Как же она тогда попала в кино? Откуда взялось время? При ее безумной занятости?)
Фильм окончился, Дженни выключила телевизор и отправила детей наверх. Куин, самый младший, на которого «Вкус меда» не произвел сильного впечатления, крепко спал; пришлось тащить его по лестнице на руках. Даже старшие дети сонно моргали глазами.
— Проснитесь, — сказала она им, — и живо в постель.
Она потормошила Джейкоба, которого сморило на верхней ступеньке. Довела каждого до его кровати и поцеловала на сон грядущий. Их комнаты производили впечатление шумных даже в тишине. Горы ярких игрушек, раскиданная одежда, кричащие плакаты с портретами эстрадных звезд, наклейки для автомобильных бамперов с антивоенными лозунгами, вымпелы балтиморской бейсбольной команды «Ориолс». Трое из детей не признавали простынь и спали в пестрых спальных мешках — коконы на молниях, брошенные поверх одеял; Фиби, та вообще не признавала кровати — спала, свернувшись калачиком, на полу на стеганом одеяле, чаще всего в коридоре, ведущем в родительскую спальню. Она укладывалась у порога, словно телохранитель, и в темноте надо было ступать осторожно, чтобы не споткнуться об нее.
— Выключи радио, — сказала Дженни и поцеловала Бекки в макушку.
Потом она заглянула в комнату Слевина, постучала по косяку открытой двери и вошла. Как обычно, он улегся поверх одеяла, прямо в дневной одежде, не потрудился даже снять широкий узорчатый пояс с огромной пряжкой. Каждый вечер с того дня, как они с Джо поженились, Дженни целовала Слевина перед сном, но мальчик все еще стеснялся, и, щадя его самолюбие, она обыкновенно едва касалась своей щекой его щеки.
— Спокойной ночи, — сказала она Слевину.
— Ты ведь нашла пылесос.
— Пылесос… — повторила она, пытаясь выиграть время.
— Извини, что я взял его, — сказал он. — Твоя мать наверняка разозлилась, да? Но я не украл его. Честное слово! Просто взял ненадолго.
Дженни присела на край кровати.
— А для чего взял?
— Не знаю. Просто… Понимаешь, он стоял там у нее в чулане. Ну точно такой же, как у моей мамы. Знаешь, как это бывает: не думаешь о чем-нибудь, даже не представляешь, что помнишь, и вдруг что-то снова напоминает тебе обо всем. Я и забыл, что там внизу есть такой резиновый обод, чтобы не царапать мебель. И потом этот большой мешок, который раздувается, в детстве я страшно его боялся. Даже запах у него такой же. Пахнет материей, как мамин. Понимаешь? И мне вдруг захотелось взять его домой. А когда принес, оказалось, совсем не то.
— Не волнуйся, Слевин, все в порядке, — утешила его Дженни. — Все хорошо, милый. — И чуть погодя, встревоженная мыслью, что ее голос показался ему слишком взволнованным и он опять смутится, она тихонько засмеялась и предложила: — Может, подарить тебе такой же на день рождения?
Слевин лег на бок и отвернулся.
— Или давай закажем пылесос из ситца. — Дженни хихикнула. — Маленький игрушечный пылесосик из ситца, набитый ватой, чтоб его можно было класть с собой в постель.
Но Слевин закрыл глаза. Она помолчала немного, пожелала ему спокойной ночи и вышла из комнаты.
В ту ночь ей приснилось, что она снова живет со своим вторым мужем, Сэмом Уайли, которого любила больше всех. Просто голову из-за него потеряла. Ей приснилось, что он вертится на высоком деревянном табурете, что стоял у нее в кухне, еще в Полеме, подкручивает свои длинные усы и поет песенку «Let It Be»,[1] которой тогда и в помине-то не было!
Она открыла глаза, песенка «Let It Be» доносилась из глубины темного коридора: кто-то из детей забыл выключить радио. Сколько раз повторять им одно и то же? Она встала и босиком направилась в комнату Питера, осторожно переступив через спящую у порога Фиби. Поздно ночью радио звучит совсем иначе, чем днем, подумала она, отдаленно, сквозь шорохи и наждачный скрежет электрических помех, словно музыка преодолевала долгий путь над километрами железнодорожных рельсов и пустынных автострад, угольных складов и автомобильных кладбищ, нефтяных вышек, фабричных труб и трансформаторных подстанций. Дженни выключила радио и натянула спальный мешок Питеру на плечи. Заглянула и в кроватку малышки. Потом, озябшая, вернулась к себе и, чтобы согреться, прижалась к широкой спине Джо.
Сэм часто напевал «Мэкки Нож» и «Зеленые поля» — песни эти были тогда весьма популярны. Она вспомнила, как он разыгрывал из себя оперного певца и, стараясь рассмешить ее, закатывал глаза и бил себя кулаком в грудь. (Она в ту пору была серьезной девушкой, студенткой.) Потом ей вспомнилась легкая болезненная складка, которая проступала на ее растущем животе оттого, что на занятиях в интернатуре она наклонялась над пациентами, опираясь им о край стола для осмотра больных. Шесть месяцев беременности, семь месяцев… На восьмом месяце брак расстроился, и Дженни ходила как в тумане. Она корила себя: ей суждена доля неудачницы, она не вызывает ответной любви, нет у нее чего-то такого, что удерживает мужа. Раньше она никогда не задумывалась над этим, однако же боль, которую она испытывала, была до ужаса знакомой, точно подозрение, давно таимое внутри, наконец подтвердилось.
Она носила тогда халаты, скроенные на врачей-мужчин солидной комплекции, специальных медицинских халатов для беременных женщин не было. На обходах профессора с тревогой поглядывали на нее и спрашивали, не тяжело ли ей работать. Сестры, жалея ее, приносили столько кофе, что ей порою казалось, будто в конце концов она уплывет куда-нибудь. Одна из сестер во время родов неотступно была при ней; возле других женщин — мужья, а у Дженни — Роза Перес, чью руку она сжимала изо всех сил, а та ни разу не пожаловалась.
А как звали ту соседку, на попечение которой она оставляла Бекки? Мэри и еще как-то — Мэри Ли, Мэри Лу, — жена одного коллеги по интернатуре, такая же бедная, как Дженни, мать двоих детей; ее старшему сыну не было еще и двух лет. Она согласилась за гроши присматривать за Бекки, но даже эта ничтожная плата была Дженни не по карману. А ее рабочий график! Месяцами она дежурила по ночам, тридцать шесть часов кряду, потом двенадцать часов была свободна. Реанимация, родильное отделение, травматологическая хирургия… Да и в педиатрической ординатуре было не намного лучше. Тем временем Бекки подросла — из грудного младенца превратилась в маленькую девочку. Этот незнакомый жизнерадостный ребенок с живыми черными глазами Сэма Уайли, казалось, никакого отношения к Дженни не имел. Хотя иногда она поражалась, заметив, как Бекки вдруг смотрит на что-нибудь спокойным оценивающим взглядом, типично по-тулловски. Неужели эта маленькая незнакомка и есть ее семья? Девочка научилась ходить, начала говорить. «Нет!» — решительно, категорически заявляла она, и Дженни, борясь со сном, в три часа ночи или в три часа дня — смотря когда удавалось выкроить время для дочери — беспомощно роняла голову на руки. «Нет!» — сказала Бекки, и Дженни наотмашь ударила дочь по губам и так тряхнула девочку, что у той голова замоталась из стороны в сторону, потом отшвырнула Бекки и выбежала из дома… Куда? (Может, в кино?) В те дни окружающие предметы расплывались у нее перед глазами и обрастали лишними углами. Дженни была настолько измучена, что ее гипнотизировал один только вид белых подушек в палатах. Звуки доносились до нее глухо, точно из-под воды, слова в историях болезней казались бессмысленными, сплошные «К» да «Г». Каким отрывистым был английский язык — короткие слоги, куча согласных; раньше она никогда этого не замечала. Таким, пожалуй, мог быть исландский или эскимосский. Она резко ткнула Бекки лицом в тарелку с нарисованным на дне зайчиком — у девочки из носу потекла кровь. Она вырвала у дочери клок волос. Ее собственное детство возвращалось к ней: побои, шлепки, проклятия матери, острые ногти, впивающиеся в руку, крики: «Дрянь! Крыса безобразная!» И обрывок воспоминаний — она никак не могла припомнить, когда же именно это случилось: Коди схватил Перл за руку и отбивается от нее, а сама Дженни в ужасе жмется к стене.
