Маргарет Дрэббл - Мой золотой Иерусалим
На лице Клелии появилось смущение. В растерянности она даже принялась заново, нервными движениями, расчесывать волосы. Наконец она сказала:
— Вообще-то верно. Вы имели полное на это право. Но и я имела полное право на грубость, согласны?
— Нет, не имели. — Клара решила, что стоит рискнуть; точнее, она решила, что риск более чем оправдан. — Потому что мне и так трудно. А я считаю, что нельзя обижать человека, если он слабее вас.
Клелия задумалась.
— В принципе я с вами совершенно согласна, — сказала она наконец. — Но с чего вы взяли, что вы слабее? Что в вас такого особенного, что я должна была непременно вас пожалеть? Лучше бы вы меня пожалели и не задавали таких кретинских вопросов.
— Но вы же старше, — сказала Клара.
— Не намного, — возразила Клелия.
— Я здесь чужая, а вы нет, — настаивала Клара.
— Как вас зовут, я забыла? — спросила Клелия.
— Клара, — последовал ответ. — Клара Моэм.
— Клара, — повторила Клелия. — Красивое имя. Почти такое же красивое, как мое. Собственно, они даже похожи.
— Раньше оно мне не нравилось, — сказала Клара.
— Я пришла сюда вместе с отцом, но почему из этого непременно должно следовать, что я здесь своя? Я не имею ко всему этому никакого отношения, — продолжала Клелия. — А вы, может, как раз имеете — откуда я знаю? Я никогда сюда не хожу, я не выношу этот театр, я вообще не выношу экспериментальных постановок.
— А здесь идут экспериментальные постановки? — спросила Клара.
— Ну, разумеется, — ответила Клелия. — Вы что, не знали? Быть не может, наверняка знали.
— Нет, не знала, — сказала Клара. — Теперь вы видите, что мне действительно труднее, чем вам.
— Ничего не знать об этом театре — это, я бы сказала, поистине благо, — заметила Клелия. — Но доказательство принимается. Вы сами откуда?
— Из Нортэма, — ответила Клара. — Это город в Йоркшире. Но сейчас я учусь здесь в университете. В Куинз-колледже.
— A-а, — протянула Клелия, — тогда понятно. Английской литературой занимаетесь.
— Нет, — сказала Клара.
— Тогда вы, надеюсь, не сочтете за грубость, если я спрошу, как вас сюда занесло? Хоть убей, не понимаю, кому все это может быть интересно.
— Меня пригласил Питер. Питер де Сейлис.
— Да? Поня-атно, — произнесла Клелия.
— Боюсь, что не очень, — возразила Клара, решив, что следует четко обозначить свои отношения с Питером; тон, которым было встречено имя ее кавалера, ей не совсем понравился.
— Да-да, — Клелия, словно извиняясь, мгновенно сменила интонацию, — конечно — понимаю.
— Он подумал, что, может, мне будет интересно, — пояснила Клара.
— Ну и как? Было?
— Да. Мне было интересно познакомиться с вами, — ответила Клара. Клелия спрятала расческу в сумку, одернула юбку, но отчужденность исчезла — наоборот, их уже словно что-то связывало.
— Мне пора, — сказала она. — Пока я еще на этом автобусе доберусь. А ребенок действительно просыпается. Хотя насчет Мартина я соврала, будто он ничего не слышит, он все прекрасно слышит, но крайне смутно представляет, что в таких случаях надо делать.
— Так это не ваш ребенок? — спросила Клара, возвращаясь вслед за Клелией в бар теми же коридорами.
— Вообще-то нет, — ответила та, — но я за него вроде как отвечаю. Иногда делаю вид, что он мой. Но если бы он на самом деле был мой, я бы, наверное, называла его не «ребенком», а по имени, верно? Бедный мальчик.
— Сколько ему? — поинтересовалась Клара.
— Точно не знаю, — ответила Клелия. — Наверное, месяцев девять. Послушайте, — предложила она, — дайте мне ваш адрес, как придем; я вам позвоню, приглашу в гости и все расскажу.
Вернувшись в бар, Клара и в самом деле записала в еженедельник Клелии, на редкость густо заполненный, свое имя, адрес и номер телефона в общежитии. Больше им близко пообщаться не удалось: Себастьян Денэм зашел за дочерью и уже начинал сердиться, что она заставила его ждать.
— Вы не дали мне ваш телефон, — крикнула Клара им вслед.
— Телефон? — удивилась Клелия. — Так он же в справочнике.
Эта мысль Кларе в голову не приходила. Ей, существующей в невесомом и непрочном студенческом мире, где домом служит комната в общежитии, казалось совершенно невероятным, что кто-то может по-настоящему жить в Лондоне, и жить долго, и даже попасть в телефонный справочник.
Возвращаясь в тот вечер домой, она уже точно знала, что Клелия рано или поздно позвонит. Как знала и другое; она нашла то, что искала, и жизнь еще подтвердит важность этой находки. Но что же все-таки открыло ей глаза? Узнавание навсегда осталось для Клары чудом; раз за разом возвращаясь к тому моменту, она силилась обнаружить какой-нибудь знак — след или вздох, беззвучный шепот или примятую травинку, имя или туманный намек, — не в силах забыть, что узнавание не было мгновенным, оно потребовало тонкого чутья и отчаянной отваги; и холодный воздух случайности каждый раз наполнял ее легкие страхом, одно его дуновение — и она могла пройти мимо чего-то единственного в жизни, пройти совсем рядом, но мимо и навсегда.
Глава 2
Ибо жизнь не предназначала Клару для такой встречи и никак, казалось бы, к ней не готовила. Задумываясь, что нередко случалось, о своем предназначении, Клара терялась в догадках относительно причины собственного появления на свет. Насколько можно было понять, родилась она по недосмотру: никакая божественная сила, желающая ей добра, не могла бы сознательно поселить ее в такую семью. Но мысль о случайности Кларе не нравилась: ведь тогда случайным было и ее освобождение; получалось, что жребий, распорядившийся ее рождением, мог с таким же успехом наслать на нее слепоту в главные, решающие мгновения жизни, тем самым обрекая на желания, никогда не исполняющиеся, и возможности, всегда упускаемые. Она не раз встречала таких вечных неудачников. Лишенная уверенности, что время взрастит ее к нужному сроку, она росла сама, росла изо всех сил. Еще в детстве Клара испытала глубокое потрясение от рассказа о сеятеле, который сеял свои семена, и одни упали на обочину, другие — на каменистую землю, третьи — в заросли терновника, а четвертые упали на плодородную почву и принесли плоды. Это был любимый рассказ учительницы начальной школы, Клара много раз слышала его во время утренней молитвы и, еще не зная, что это притча, приходила в ужас от такой несправедливости. Бездумно расшвыривать семена и, куда хуже, человеческие души — это было чудовищно. Повзрослев, со всем вызывающим, трагическим отчаянием своих четырнадцати лет она увидела в себе растение, впивающееся корнями в голый камень, где для него нет ни воды, ни земли, ни тени. Но затем, еще немного повзрослев и почувствовав, что все-таки растет, пришла к выводу, что ей, похоже, посчастливилось попасть в какую-то сухую песчаную трещинку, где несколько песчинок и несколько капель влаги не дадут угаснуть трепетной, но цепкой жизни. Да, она удержится, она выживет.
Клару всегда изумляло, что другим удается так хорошо себя чувствовать на этом безжизненном пространстве. В Нортэме, который для нее был бесплоднее самой бесплодной пустыни, люди жили и уезжать никуда не собирались, хотя имели деньги в банке и две ноги в полном своем распоряжении. Она ненавидела родной город с такой силой, что каждый раз при возвращении домой на каникулы ее трясло и колотило от лихорадочного, смешанного со стыдом страха. Она и ненавидела Нортэм, и боялась, не зная, достанет ли ей сил с ним порвать; ведь даже теперь, после двух лет учебы в Лондоне, она с ужасом думала, что может внезапно потерять рассудок или просто не выдержать, сломаться, и тогда ей, жалкой, поверженной, ничего не останется, как вернуться под материнский кров. По ночам она лежала без сна, вся — туго скрученный клубок желаний и воли; казалось, что стоит только уснуть, как настойчивость и вера покинут ее, и она снова проснется в одиночестве, на своей узкой кровати в тесной комнате в глубине дома, окнами в тесный квадратный садик, упирающийся в другой такой же садик, в комнате, где она столько лет засыпала, предаваясь своим предательским мечтам. Она боялась этого; и еще она боялась матери.
Отец Клары умер. Его сбил автомобиль на пешеходном переходе, когда ей было шестнадцать лет. Те, кто принимал участие в Клариной судьбе, сказали бы, что она лишилась союзника, потому что хотя бы внешне отец представлялся человеком более умным, чем его супруга; в отличие от нее он хотя бы прилюдно не выражал презрения к умственной деятельности и неизвестно кому нужному образованию. Но и ему, в сущности, никогда не было до Клары особого дела, а за ее успехами он если и следил, то невнимательно и без интереса. Он не любил детей; вряд ли он вообще что-нибудь любил. Двум сыновьям, Артуру и Алану, он уделял несколько больше внимания, но не потому, что те были ему ближе: просто он по крайней мере знал, о чем их спрашивать. О его работе — отец служил в муниципалитете — дома никогда не упоминалось; Клара могла только догадываться, что эта работа связана с математикой, в высшей степени уважаема и в высшей степени скучна. Когда миссис Моэм спрашивали, в кого у нее такая смышленая дочка, она, фыркнув, пожимала плечами и, словно открещиваясь от порока или недуга, отвечала:
