Мануэль Пуиг - Предательство Риты Хейворт
Прошли годы, многие-многие годы, и правительство приглашает престарелого знаменитого сочинителя вальсов на празднество во дворец. В тронный зал входит старенькая пара, это Иоганн и Польди, сопровождаемые сановниками, они подходят к императору и приветствуют его. О, сюрприз! – почтенный старец, сходящий с трона, оказывается Хагенбрюлем, он заключает в объятия Польди и Иоганна, это образцовый император, творящий добро для своего народа.
Он благодарит Иоганна с супругой за ту честь, что они оказали, посетив дворец, а Иоганн отвечает, что для них еще большая честь – приветствовать монарха, столь облагодетельствовавшего Вену. Император улыбается и, искренне волнуясь, восклицает, что хоть он и сделал для Вены немало, Вена все равно влюблена в другого человека, сердце ее навеки принадлежит другому, и, видя, что Иоганн не понимает, указывает в сторону закрытого балкона. Один из придворных подходит, распахивает настежь двери и просит Иоганна выглянуть наружу. Бедный Иоганн, это дряхлый, немощный старик, годы и невзгоды унесли задор прежних дней, он не решается выйти на балкон, но по настоянию императора наконец делает шаг вперед. Перед ним – уходящая вдаль эспланада, самую просторную в городе площадь запрудила толпа, здесь вся Вена, колышутся на ветру платочки. Иоганна встречает гром аплодисментов, все его ждали, император подготовил чествование втайне от Иоганна, и приветственные возгласы постепенно подчиняются четкому ритму, ритму вальса, дружный хор подхватывает любовные строки: «Всей жизни мечты станут явью сегодня, глаза закрывал я и видел твой образ…», а Иоганн стоит с открытыми глазами и над толпой ему чудится парящее эфирное создание, видение вырисовывается все яснее, это молодая красивая женщина, да, это Карла, и она поет его вальс, но не бела теперь ее кожа, губы не сияют алым кораллом, в глазах погасли зеленые изумруды, прозрачной кажется ее фигура в венском небе, и Иоганн силится угадать, какого цвета возвышенное видение, но тщетно, сердце его наполняется грустью, какие ж эти семь цветов радуги? – фиолетовый, голубой, зеленый, желтый, красный… нет, ни один не подходит, такого цвета нет в природе, ибо он намного прекрасней, Иоганн напрягает последние силы, но разве может старик найти название несуществующему цвету? – цвету, которого нет на земле!
Видение все ближе и все ярче, оно приближается, как однажды явь сблизилась с мечтами, да-да, «всей жизни мечты станут явью сегодня», сказал Иоганн однажды, держа в объятиях Карлу, она была совсем рядом, и он мог «алый коралл ее губ целовать, и этих зеленых очей изумруды, они точно море, в него погружаюсь, и вот я на дне, в воде я ищу сокровенную тайну – что надо влюбленным в морской глубине?» Вопрос продолжает звучать в счастливом хоре на площади, вся Вена поет, в этом городе умеют любить и знают ответ на вопрос вальса, а Иоганн, так и не узнавший ответа, не может присоединиться к хору, во-первых, он глуховат в силу преклонного возраста, но главное – потому, что ему грустно умирать, не получив желанного ответа, горе его безгранично, и он проклинает тот свет и этот.
Но постепенно прозрачный образ Карлы, отливающий безымянным цветом, подлетает все ближе и ближе, и Иоганн вдруг думает: спроси он сейчас, как называется этот цвет, которого нет на земле, она услышит и ответит.
XIV. Анонимка директору интерната колледжа имени Джорджа Вашингтона. 1947 год
Шеф, на этот раз ты, похоже, дал маху, дурила. Зря ты предлагаешь, как здесь болтают, объявить паиньку Касальса лучшим учеником года.
Давай, что ли, я тебе малость открою зенки, а то за книжками ты совсем ослеп, бедняга. Ты даже не представляешь, какой скоро бардак начнется, ведь эта крошка Летисия Соуто, из шестого класса начальной, не знает, куда деваться от стыда, и еще одна тоже – Беатрис Тудалиан, а все началось, когда Касальс и Коломбо назначили им свиданку в парке в субботу под вечер, а перед этим заявили всем интернатским, что пташки наконец-то согласились – сечешь, малыш? – означенные крошки обещали отдаться, если верить этим двум джентльменам. В общем, свиданка состоялась, и пташки не дали себя пальцем тронуть, но все равно вечером оба гаденыша рассказали, что порезвились на полную катушку.
В понедельник утром на уроке одного из многоуважаемых учителей, который тебе хорошо известен, упомянутым пташкам обо всем доложили, и Соуто тут же ударилась в слезы. Дело пахнет керосином, малыш. Ведь слух пошел гулять дальше, и если старший брат Тудалиан пронюхает, начнется ТАКОЕ. С тех пор прошло уже несколько дней, и бомбочка с часовым механизмом может жахнуть в любую минуту.
Вот какой, значит, у тебя кандидат в лучшие из лучших, а мы-то его жалели за безответную любовь к русской казачке, которая пришла к нам с этого года и не признается, что она еврейка, да она по части еврейства даст сто очков вперед самой еврейской синагоге, так ведь не бывает, чтобы из России и не еврейка, скажешь, нет? Но вернемся к нашему Касальсу, этот вонючий дегенератик вдобавок погряз в дурных привычках, а не веришь, спроси у Адемара, коротышка его достал, все хочет быть на него похожим, а этого жлоба хлебом не корми, только похвали, что он такой красавчик. А малявка Касальс глаз с него не сводит и все спрашивает, как это он себе накачал такие мускулы и грудь, и еще спрашивает Адемара, сколько раз в неделю надо гонять ручонкой, чтобы заделаться мужчиной. И малявка небось столько наяривает кулачком, что уже совсем сбрендил. Это когда он пришел в нашу школу, не спорю, башковитый был карапузик, но теперь он ничем не лучше Коломбо, а про этого тебе рассказывать не нужно, сам знаешь. Так что от души тебя поздравляю, папаня ты наш духовный, с сынками, которые у тебя подрастают.
XV. Тетрадь Эрминии «Мои мысли». 1948 год
«Мэри Тодд Линкольн была одной из самых знаменитых женщин Америки, на нее смотрели с восхищением и завистью, что вполне естественно, ведь немногим женщинам удалось, подобно ей, занять положение, столь благоприятное для развития личности. В ту пору лишь Мэри Тодд вращалась в интеллектуальных кругах зарождающейся американской культуры, где ей снискали известность тонкий ум и пылкая натура – рассудительность соседствовала в ней с внезапной увлеченностью. После бурных разладов и примирений она сочеталась браком с Авраамом Линкольном и стала первой дамой Соединенных Штатов, проявив кипучую энергию и необычайную силу интуиции, чем навлекла на себя несправедливые обвинения в колдовстве. Но ее любили и уважали как женщину и супругу президента, можно сказать, что мир для нее всегда сиял яркими огнями, точно в праздник. Именно во время праздничного театрального спектакля президент Линкольн, сидевший с женой в ложе, был убит выстрелом из револьвера. В тот вечер яркие огни для Мэри Тодд Линкольн погасли навсегда, а несколько лет спустя совет врачей объявил, что она полностью лишилась рассудка и теряет все права на владение имуществом».
Эта краткая заметка из газеты удручает меня и одновременно наводит на размышления. Я сейчас и не знаю, что лучше: жить в сиянии ярких огней, хоть недолго, рискуя погрузиться во мрак с минуты на минуту, или, как в моем случае – вульгарном и безотрадном случае старой девы, – едва различать тусклый огонек, вспыхнувший в моей далекой юности и теперь угасающий. Мне тридцать пять, и я уже на задворках жизни. Думаю, в сорок я потеряю последнюю надежду и меня обступит непроглядная тьма.
В воскресном номере «Пренсы» есть статья датского философа Густава Хансена, труды которого, надо признаться, мне неизвестны, хоть его уже и печатали в этой рубрике, так вот, Густав Хансен говорит о том, как необъятно материальное, а духовное, напротив, ничтожно.
Этот вывод он делает, основываясь на впечатлениях от своей поездки к алаорийцам, туземному племени Полинезии. Там его проводили к священному жилищу, где хранился нетронутый кусок хлеба, вождь племени отрезал хлеб за миг до того, как выбежал из дома, спасаясь от землетрясения, которое полностью разрушило деревню и засыпало указанный дом, и лишь через много веков его обнаружил один алаориец. По словам Хансена, некоторые детали сохранились с поразительной четкостью: складка на чем-то вроде скатерти, человеческие формы, отпечатавшиеся на подушках, пятна на тех же подушках и т. д. Здесь Хансен отмечает, что, когда провожатый отвлекся, он не мог устоять перед соблазном и решил оставить память о своем посещении: вонзил зубы в деревянную полку, а ногтем большого пальца правой руки прочертил на столе неровный круг. И он подумал, что эти руины произвели на него глубокое впечатление, повергли в душевный трепет, но что дальше? – эмоции пройдут, и даже если он будет помнить о них до конца жизни, после смерти существо его вольется в неведомый божественный порядок, тогда как следы ногтя и зубов, запечатленные в материальном, не сотрутся и сохранятся на долгие века.
