Аксель Сандемусе - Былое — это сон
В тот вечер, когда я долго стоял, наблюдая за уткой, а потом потихоньку скользнул прочь, чтобы не спугнуть ее, я встретил на дороге девушку, с которой ехал в поезде. Мы поздоровались, и за пустой болтовней я проводил ее через лес. Ее звали Герда Холтсмарк, она собиралась прожить в Гране несколько недель. С тех пор мы стали видеться каждый день.
В последнее время я почти не вспоминал ни Йенни, ни Сусанну, и это меня успокоило. Может, все-таки история с Сусанной на этом и кончится? Я не понимал, что обманываю самого себя. Просто здесь я был в полной безопасности и от Йенни и от Сусанны. Они меня ждут, все в моих руках.
Однажды утром на усадьбе поднялся невообразимый шум, — люди собирались на оленью охоту. Собак взяли на сворку, и они заливались лаем в разных углах двора, мужчины обсуждали снаряжение. Тяжело топая, кто-нибудь то и дело заходил в дом, пока фру Нирюд готовила с собой еду. Шум действовал мне на нервы. Нельзя так кричать, и вообще суетиться ни к чему.
Зато когда все уехали, на усадьбе воцарилась мертвая тишина. Работник с соседней усадьбы должен был присмотреть за скотом. Женщины вместе с мужчинами уехали на сетер, они вернутся только завтра. Вид грузовика, увозящего людей и собак, утешил меня. Еду мне оставили на кухне — я сам попросил об этом фру Нирюд, когда понял, что оленья охота и поездка на сетер традиционный ежегодный праздник.
Проходя в тот день мимо кладбища, я заметил кого-то у могилы Антона Странда и свернул туда. Это был седобородый старик, которого я часто встречал на дороге. Как бы ненароком я прошел мимо него, бросив несколько слов о погоде. Завязать беседу было нетрудно.
Старик оказался отцом Антона Странда, о Карле Торсене он говорил очень мягко.
— Конечно, мне не хочется видеть человека, который лишил жизни моего сына, оно понятно, но я не согласен с теми, кто сердится, что ему дали всего год. Он и так всю жизнь будет помнить о содеянном, в тюрьме ли, в другом ли каком месте. Трудно ему, бедняге, придется. Для нас это тяжелый удар, что тут говорить, и все-таки лучше, что убил не Антон.
Да, во всем можно найти утешение. Отец стоял у могилы сына, а ведь должно бы быть наоборот. На могиле лежали осенние листья. Осмунд Улавссон Винье более кисло, чем когда бы то ни было, смотрел в узкий просвет, открывавшийся между двумя церквами. Куст крапивы на его могиле был неправдоподобно огромен, на темной зелени ярко желтели березовые листья. Я долго смотрел на крапиву. Может, Винье того и хотел? По всей вероятности, крапива была очень старая — могучее непобедимое растение.
Я был на кладбище один. Ну как, быть или не быть? Я наклонился, запустил руку в землю и крепко обхватил корень, — человек научился обходиться с крапивой. Медленно и неохотно она расставалась со своими корнями. Пальцы удовлетворенно заныли, почувствовав, что крапива поддается. Она цеплялась изо всех сил, словно небольшое дерево. Но с каждым рывком корень уступал за корнем… Когда я выпрямился с зеленым кустом в руке, я понял, что в моем поступке не было благоговения. Осмунд Винье сердился.
Вдруг я заметил, что у меня дрожат руки. Неужели я выдернул самого Винье из его законной могилы? Крапиву норвежской духовной жизни. Винье зубами впился в корни. Я обнаружил в них большой сердитый зуб и сунул его в карман. Когда я шел, у меня по спине пробегал холодок. Теперь я многое знал о святых мощах. Сыщик приехал в Гран, опоздав на восемьдесят лет, и открыл кое-что о Винье. Странная паука эта история литературы.
Ближе к вечеру я встретил Герду Холтсмарк, она шла вместе с той ужасной четой, которую мы видели в поезде. Дама уже пронюхала, что я богат, и вела себя так, словно я принес ей извинения. Я поздоровался с Гердой Холтсмарк и хотел пройти мимо, но дама остановила меня. Переминаясь с ноги на ногу, она вся извивалась передо мной, в уголках губ у нее блестела слюна. Как вам нравится в Гране, господин Торсон? Разве здесь не восхитительно? Особенно осенью? Мой муж тоже так говорит. Как раз сегодня опять повторял. Вы долго здесь пробудете? Скоро возвращаетесь обратно в Америку? Наверно, подыскивали себе виллу? Вы не женаты? Фрекен Холтсмарк так о вас говорит! Она нам все рассказала! Нам так хотелось встретиться с вами. Почему вы живете не в пансионе?
Она продолжала тараторить, делая свои ужасающие ударения на самых неподходящих словах:
— Непременно приходите к нам в гости, вы обязательно должны к нам прийти! Вам не скучно жить в усадьбе? Нирюды прекрасные люди, я ничего не хочу сказать, но все-таки, по-моему, у них вам должно быть одиноко. Перебирайтесь в пансион! Вы даже не представляете, как там уютно, знаете, посидеть вместе за чашечкой кофе, и вообще…
Я пытался обойти ее, но она, перепорхнув, снова встала у меня на пути — из крохотного ротика лился словесный поток. Все-таки я проскользнул мимо и быстро зашагал прочь. Она что-то кричала мне вслед. Потом я услыхал шаги за спиной и решил, что это она, но это была Герда Холтсмарк. Сперва она шла рядом, не глядя на меня, потом наконец рассмеялась.
Когда мы приблизились к проселочной дороге, она замедлила шаг, с опаской поглядывая на заросшую кустами опушку леса. Я поинтересовался, что она там высматривает; да так просто, ничего, ответила она. Но мне было любопытно, я остановился и спросил:
— Что там? Я ничего не вижу.
Поколебавшись, она призналась, что днем ходила туда: там действительно ничего нет. Я был в полном недоумении.
— Ну, как же вы не понимаете, ведь это место видно из моего окна, — сказала она наконец.
Тогда я сообразил, в чем дело. Несколько раз я подолгу стоял в этих кустах. Мне стало смешно, и я пообещал показать ей кое-что, если ей интересно. Она нерешительно последовала за мной. Там среди кустарника высились две ели.
— Вот тут я стоял, — сказал я.
Разумеется, это ей ничего не объяснило, я продолжал:
— Очень просто, я стоял тут и не двигался. Но в этом нет никакой мистики. Правда, было уже темно, однако тайного хода в винокурню тут нет.
Она пробормотала, что я стоял слишком долго, к тому же шел дождь.
— Да, — сказал я. — Шел дождь, и я простоял под дождем два часа.
Она промолчала.
— Я был совершенно один и смотрел, как идет дождь. С веток падали капли, я смотрел на них. Трава чуть-чуть колыхалась на ветру, мимо пролетела какая-то птица, большая птица.
Я понизил голос, словно, рассказывая нечто сокровенное, боялся, что меня подслушают:
— Я стоял тут, и мне было удивительно хорошо. И если я думал о чем-то, — а я в этом не уверен, — но если думал, то о руках и плечах, к которым когда-то прикасался. О руках и плечах девушки, с которой я очень часто виделся, когда мне было восемнадцать. У нее было такое свежее дыхание, и я вспоминал его, стоя тут под дождем.
Я обнял Герду за талию и, естественно, сразу сообразил, что сегодня в усадьбе никого нет. Неужели я думал об этом весь день? Нет, до той минуты я вообще не думал о Герде, во всяком случае, не больше, чем обычно думаю о девушке, если она красива. Неожиданно я вспомнил чудовищную женщину из пансиона и чуть не оттолкнул Герду, но в это мгновение она поцеловала меня в щеку, куснула за ухо и призывно засмеялась низким отрывистым смехом. Предупреждаю тебя, никогда ничего не делай наполовину.
В два часа ночи я остался один, но спать не мог. Вообще-то мне этого не хотелось, по крайней мере так мне казалось теперь. Герда несколько напоминала заводную куклу, иначе не скажешь. Женщины должны держаться более естественно в столь естественной ситуации. Человек вроде меня никогда не отдается полностью и потому имеет возможность наблюдать за другими. Немножко обмана не повредит, но если его слишком много…
Она захотела идти домой одна, чтобы нас не увидели вместе так поздно. Я обрадовался, — у меня не было ни малейшего желания выходить на улицу. Неужели она это почувствовала?
Я встал и посмотрел в зеркало на свое тело. Все в порядке — мышцы крепкие, интересной седины на висках не видно. Деньги есть, так что впереди еще не один год приятной жизни. «Никого на белом свете не согреет мой приход, и никто на белом свете не оплачет мой уход»[37], — так, кажется, поется в одной шведской песне, а может, наоборот?
Некоторое время я любовался собой, а потом пошел и закрыл окно. Занавеску я не спустил. Ветки розового куста с красными и желтыми листьями медленно шевельнулись за стеклом — осенняя арабеска на черном фоне.
Почему Герда Холтсмарк оставила меня равнодушным? Она была красивее Сусанны. Умнее и красивее Йенни, но между нами не возникло искры. Люди часто удивляются чужому выбору. Если б я с кем-нибудь посоветовался, мне бы сказали: бери Герду. Люди забывают посмотреть на собственных жен, когда высказывают удивленные или критические замечания. Зачем Гюннеру была нужна Сусанна, зачем она понадобилась мне? Да, на это трудно ответить.
