Ян-Филипп Зендкер - Сердце, живущее в согласии
Смогла бы я выдержать такую любовь?
Смогла бы узнать ее, неожиданно встретив?
Помню, У Ба процитировал мне слова, вычитанные в какой-то книге: «Мы считаем любовью те ее проявления, которые совпадают с нашими о ней представлениями. Мы хотим, чтобы другие любили нас так, как любим мы сами. Всякое иное проявление любви вызывает у нас замешательство».
Прав ли автор? Если да, получается… я хочу, чтобы кто-то любил меня непонятным мне образом! Как же получилось, что в тридцать восемь лет я не могу вразумительно ответить, чего же жду от любви?
Должно быть, Тхар Тхар почувствовал мою нарастающую печаль. Он нежно погладил меня по щеке. Я схватилась за его руку, крепко сжала и уткнулась в нее головой. Ненадолго. Всего на несколько секунд. На несколько драгоценных секунд.
Потом, без всяких прелюдий и объяснений, сказала:
– Мой отец слышал биение сердец.
Я знала: Тхар Тхар поверит каждому моему слову.
Я рассказала ему о маленьком мальчике, отец которого умер молодым, а мать сбежала, пообещав вернуться. И как этот мальчик целых семь дней просидел на пне, не ел и не пил, всматривался в даль, боясь пропустить возвращение матери.
Этот мальчик чуть не умер, потому что надежда не в силах питать тело до бесконечности.
Я рассказала Тхару Тхару о девушке, знавшей, что видеть можно не только глазами и что для путешествия не всегда нужны ноги.
Потом поведала о том, как различать бабочек по шелесту крыльев.
О любви, дарующей зрение слепым.
О любви, что сильнее страха.
О любви, от которой расцветает душа и которая не знает границ.
Тхар Тхар внимательно меня слушал. Когда я закончила рассказ, он молча смотрел на меня, потом спросил:
– Вы тоже слышите стук сердец? – (Я покачала головой.) – Вы уверены?
– Целиком и полностью.
– А ваш брат?
– И он не умеет.
– Очень жаль, – сказал Тхар Тхар, задумчиво глядя на меня. – В свое время я знал человека, способного настраивать сердце.
– Настраивать сердце? – переспросила я, думая, не ослышалась ли.
– Да. Как музыкальный инструмент. Если сердце было расстроено, этот человек его настраивал.
– Любое сердце?
– Нет.
Тхар Тхар наклонил голову и с усмешкой произнес:
– Дочь того, кто умел слышать стук сердец, должна бы это знать.
Он что, насмехается надо мной?
– Увы, иногда люди настолько расстраивают свои сердца, что их уже не настроить. Наверное, вы слышали о прерывистом, учащенном и недостаточном сердцебиении. Если жизнь ожесточила человека, если тяготы сделали его горьким, как ломтик тамаринда, сердце будет стучать тяжело. Если человек испуган, сердце трепещет, словно юная птица. У того, кто в печали, бьется очень медленно, – кажется, что оно в любую минуту может остановиться. А если человек в замешательстве, его сердце бьется неровно. Разве в Америке этого не знают?
– Нет. Я поняла. Прерывистое сердцебиение у нас называется аритмией. С таким диагнозом люди идут к кардиологу.
– Кардиологи – это иное. Они – механики по сердцу. Пытаются регулировать его, как автомобильный мотор, и замечают лишь внешние проявления. Настраивать сердце они не умеют.
– Тогда кто умеет?
Тхар Тхар несколько раз кашлянул, прочищая горло. Затем воткнул нож в разделочную доску и мрачно замолчал.
– Как можно настроить сердце? – тихо спросила я.
Тхар Тхар не ответил.
– Для этого нужен особый дар?
Он смотрел мимо меня, у него вдруг задрожала нижняя губа.
Куда подевался его удивительный смех? Смех, на который он, казалось бы, не имел права.
– А какие качества нужны, чтобы стать настройщиком сердец? Кто этим занимается? Маг? Астролог?
Тхар Тхар покачал головой. Затем встал и вышел. Вскоре я услышала его голос во дворе, он разговаривал с курами.
Почему его так задели мои вопросы? Кто был настройщиком сердец? Ко Бо Бо? Отец Анджело? Почему Тхар Тхар вдруг помрачнел при воспоминании об этом человеке?
Дорезав помидоры, я взялась за морковку. Я ждала, когда вернется Тхар Тхар, но его все не было. Закончив работу, я выглянула в кухонное окно. Тхар Тхар сидел у сарая и колол лучинки для очага.
Тхар Тхар не возвращался, пока с поля не пришли дети. Потом как ни в чем не бывало спросил, не соглашусь ли я научить послушников нескольким английским фразам. Одно дело – когда он сам пытается обучать их иностранному языку, и совсем другое – когда учительницей будет настоящая американка. Им сразу станет интересней.
Вскоре все двенадцать сидели передо мной в три рядка по четыре человека. Классной комнатой служила середина зала. Я перегнула подушку пополам и села на возвышение. Тхар Тхар встал у меня за спиной и что-то сказал детям по-бирмански. Ученики закивали, многие настороженно улыбались. Тхар Тхар ушел в задний ряд. На меня внимательно смотрели двенадцать пар глаз.
Я молчала.
Минуту назад просьба Тхара Тхара казалась совсем простой. Поговорю с послушниками на американском английском, научу нескольким полезным фразам. И вдруг я почувствовала, что взялась за невозможное. Меня подвело собственное высокомерие. Я не подумала, какой это груз – учить детей, да еще иностранных. Урок английского без бумаги и карандаша? Без классной доски? Без книг? Без учебного плана? Питомцы Тхара Тхара с любопытством смотрели на меня. Чего они ждали? Что могла дать им я?
Они сидели тихо и терпеливо. Тишина будоражила меня, но не их.
Я поочередно смотрела на каждого. Моэ Моэ сидела в первом ряду, чувствовалось, у нее по-прежнему держится температура. Рядом примостилась Эй Эй, выставив вперед негнущуюся ногу. Глухой Ко Маунг сосредоточился на моих губах так, будто они могли поведать все тайны мира. За ним сидел Ко Лвин, старавшийся держаться прямо, что при его горбе было непросто. Ему тыкалась в плечо трясущаяся Тоэ Тоэ.
И вдруг я поняла, почему нервничаю. Из-за их глаз. Эти дети видели больше моего. Они выдерживали тяготы, о которых я знала лишь понаслышке или не знала вообще. Их души мудрее моей. Они ничего от меня не ждали, мне не нужно утверждаться перед ними, блистать знаниями. Увечным послушникам достаточно того, что я смогу им дать. Они благодарны за время, которое я согласилась им уделить, и не важно, будут ли это минуты, часы или дни. От этих детей исходило смирение и достоинство. Их скромность не показная, оттого я и чувствовала себя неловко.
Я сглотнула, прочистила горло и, опустив глаза, зачем-то стала крутить себе руки, пока они не заболели.
– How are you?[4] – тихо спросила я.
Молчание.
– How are you? – повторила я.
– How are you? – ответило мне разноголосое эхо.
Кто-то ответил шепотом. Кто-то прокричал. Многие просто пробормотали.
Я еще не слышала такого разнообразия оттенков этой затертой фразы. У каждого голоса было свое лицо. Меня поражала искренность, с какой дети произносили слова. Здесь, в старом, полуразвалившемся монастыре, они воспринимались совсем по-другому, наполнялись значимостью. Вопрос обретал смысл. Получался своеобразный диалог: «Здравствуй, как поживаешь? Я – хорошо. А ты?»
– How are you? – Я тщательно выговаривала каждое слово.
– How are you? – громко, четко, с энтузиазмом повторяли дети.
Я облегченно улыбалась. Они ответили тем же.
– Меня зовут Джулия. А тебя как зовут? – по-английски спросила я Моэ Моэ.
Я видела, как в ее голове, сражавшейся с температурой, завертелись колесики. Чувствовалось, девочка уже слышала эту фразу от Тхара Тхара и сейчас вспоминала, что она значит и как на нее отвечать. Моэ Моэ выбирала, сортировала, сопоставляла слова. Набиралась смелости. Движение ее губ было похоже на руки матери, ласкающей новорожденного младенца.
– Меня зовут Моэ Моэ, – пропела она.
– Отлично! – похвалила я.
В девчоночьих глазах вспыхнула гордость.
– А тебя как зовут? – спросила я у Ко Лвина.
В его голове тоже закрутились колесики. Мальчик закусил нижнюю губу, наморщил лоб. Его мысли неслись по кругу. Чувствовалось, он не понял вопроса.
– Меня зовут Джулия. А тебя? – повторила я, внеся еще больше сумятицы в мысли мальчишки.
Он не торопился с ответом. Я не подгоняла. Остальные терпеливо ждали.
– Я живу очень хорошо, – тихо ответил он.
Слова, которые произнес Ко Лвин, весьма отдаленно напоминали английские.
Моэ Моэ повернулась и что-то ему шепнула. У мальчишки вспыхнули глаза. Несколько секунд он набирался смелости, потом сказал:
– Меня… зовут… Ко… Лвин.
В его устах фраза звучала как вопрос. Меня поразила осторожность, с какой он произносил каждое слово. Казалось, от них зависела его жизнь.
Я кивнула:
