Элизабет Костелло - Кутзее Джон Максвелл
Ей не требуется подсказка судебного пристава (теперь он стоит у нее за спиной) — встать. От нее требуется сыграть роль; она надеется, что сможет подхватывать реплики.
Судья, находящийся в центре, слегка кивает ей, она кивает в ответ.
— Вы… — говорит он.
— Элизабет Костелло.
— Да. Претендент.
— Или проситель, если это увеличивает мои шансы.
— Это ваше первое слушание?
— Да.
— И вы хотите?…
— Я хочу войти в ворота. Пройти сквозь них. Посмотреть, что там, за ними.
— Наверное, вы уже уяснили себе, что существует вопрос убеждений. Вы можете зачитать заявление, оно у вас есть?
— У меня есть заявление, исправленное, серьезно переработанное, много раз. Переработанное, насколько это возможно, осмелюсь сказать. Не думаю, что могу продолжить исправлять его. Полагаю, у вас есть экземпляр.
— Есть. Переработанное до предела, говорите вы. Кое-кто сказал бы, что всегда остается возможность исправить еще раз. Давайте посмотрим. Прочтите, пожалуйста, ваше заявление.
Она читает.
— Я писательница. Вы можете подумать, что мне следовало бы сказать „была писательницей“. Но я писательница или была писательницей, так что я такая, какая есть или какой была. Я не перестала быть той, что я есть. Пока. Во всяком случае, так я чувствую.
Я писательница, и пищу я то, что слышу. Я секретарь невидимого, один из многих секретарей, сменившихся за истекшие века. Это моя профессия: секретарь, записывающий под диктовку. Не мое дело расспрашивать, судить то, что мне диктуют. Я только записываю слова, а потом проверяю их, проверяю, как они звучат, чтобы быть уверенной, что расслышала правильно.
„Секретарь невидимого“ — это не мое выражение, спешу предупредить. Я позаимствовала его у секретаря более высокого ранга, Чеслава Милоша, поэта, быть может вам известного, которому это выражение было продиктовано много лет назад.
Она замолкает. Она ожидает, что на этом месте ее прервут. Продиктовано кем? Вот какого вопроса она ожидает. И у нее уже готов ответ: высшими силами. Но ее не прерывают, вопросов не задают. Вместо этого один из судей направляет на нее карандаш: „Продолжайте!“
— Прежде чем меня пропустить, от меня потребовали, чтобы я сделала заявление о своих убеждениях, — читает она. — Отвечаю: у хорошего секретаря не должно быть убеждений. Это не совместимо с его обязанностями. Секретарь должен только быть наготове, ждать вызова.
Она думает, что ее сейчас прервут. Чьего вызова? Но, судя по всему, вопроса не последует.
— В моей работе убеждения — это тормоз, помеха. Я стараюсь избавиться от помех.
— Без убеждений мы не люди. — Голос принадлежит самому крайнему слева, маленькому сморщенному человечку, такому коротышке, что он едва виднеется за судейским столом. Вообще в каждом из них есть нечто комическое. „Судейская скамья в изображении карикатуриста“, — думает она.
— Без убеждений мы не люди, — повторяет человечек. — Что вы на это скажете, Элизабет Костелло?
Она делает глубокий вдох.
— Разумеется, господа, я не утверждаю, что абсолютно лишена каких бы то ни было убеждений. У меня есть свои мнения, вкусы и пристрастия, мало отличающиеся от того, что обычно называют убеждениями. Когда я называю себя секретарем, лишенным убеждений, то имею в виду мое идеальное „я“, способное держать мои вкусы и пристрастия в узде, пока я не воспроизведу слово, которое продиктовано мне свыше.
— Способность к неприятию… — говорит коротышка. — Вы утверждаете, что обладаете такой способностью?
— Да, если угодно. Иными словами, у меня есть убеждения, но я им не доверяю. Они не столь важны, чтобы в них верить. Мое сердце им не повинуется. Ни мое сердце, ни мое чувство долга.
Коротышка поджал губы. Его сосед поворачивается и бросает на него многозначительный взгляд (она может поклясться, что слышит шорох крыльев).
— И как, по-вашему, воздействует это отсутствие убеждений на вас как на личность? — спрашивает коротышка.
— На меня как на личность? Разве это существенно? То, что я предлагаю моим читателям, то, как я способствую развитию их личности, перевешивает, хотелось бы надеяться, отсутствие неких устоев у меня самой.
— Ваш цинизм, хотите вы сказать.
Цинизм. Не очень-то ей нравится это слово, но на сей раз она готова согласиться. Если повезет, на этом все и кончится. Если повезет, ей не придется опять защищать себя и выслушивать напыщенную болтовню.
— По отношению к самой себе — да, я могу быть циничной. Я не могу позволить себе относиться к собственной персоне или к собственным мотивам слишком серьезно. Но там, где дело касается других людей, где дело касается человека или человечества, — нет, я вовсе не считаю себя циничной.
— Значит, вы не неверующая, — говорит мужчина в центре.
— Неверие — это убеждение. Недоверчивая, если вы улавливаете различие, хотя иногда я ощущаю, что недоверчивость тоже становится определенным кредо.
Молчание.
— Продолжайте, — говорит тот же мужчина. — Читайте дальше ваше заявление.
— Это всё. Ничего неохваченного не осталось. Я изложила свое дело.
— Ваше дело заключается в том, что вы секретарь. Невидимого.
— И что я не могу позволить себе иметь убеждения.
— В силу своей профессии.
— В силу своей профессии.
— А что, если невидимое не считает вас своим секретарем? Что, если ваша должность, ваше место давным-давно ликвидировано, а извещение об этом не дошло до вас? Что, если вам никогда не доверяли эту должность? Вы думали о такой возможности?
— Я думаю о ней каждый день. Я вынуждена думать о ней. Если я не то, что, по моим словам, я есть, то я мошенница. Если вы выносите вердикт, что я секретарь-мошенница, то я могу только склонить голову и принять его. Я полагаю, вы учли мой отчет, отчет о моей жизни. Если вы намерены быть справедливы ко мне, вы не можете проигнорировать этот отчет.
— А дети?
Голос надтреснутый, хриплый. Сначала она не может определить, кому он принадлежит. Это Номер Восемь, толстощекий мужчина с ярким румянцем, выступающей нижней челюстью и двойным подбородком.
— Дети? Не понимаю.
— А тасманийцы? — продолжает он. — Что вы скажете о судьбе тасманийцев?
Тасманийцы? Разве за это время на Тасмании произошло что-то, о чем она не слышала?
— У меня нет особого мнения о тасманийцах, — отвечает она осторожно. — Я всегда считала их очень славными людьми.
Мужчина нетерпеливо отмахивается от нее.
— Я говорю о древних тасманийцах, которых истребили. У вас есть какое-нибудь мнение относительно этого?
— Вы имеете в виду, дошли ли до меня их голоса? Нет, не дошли, пока нет. Возможно, я в их глазах неподходящая личность. Возможно, они захотят воспользоваться секретарем из их же числа, на что они, несомненно, имеют право.
В своем голосе она слышит раздражение. Почему она должна оправдываться перед этими стариками, гогочущими, как стая гусей, стариками, которые с равным успехом могли бы находиться в провинциальном итальянском или австро-венгерском городке, но которые почему-то сидят здесь и судят ее? Почему она мирится с этим? Что они вообще знают о Тасмании?
— Я ничего не говорил о голосах, — произносит тот же мужчина. — Я спросил лишь, что вы думаете об этом.
Что она думает о Тасмании? Удивлена не только она, но и остальные заседатели тоже, так что спрашивающий вынужден повернуться к ним и объяснить:
— Имеют места зверства, — говорит он. — Насилие над невинными детьми. Истребление целых племен. Что она думает о таких вещах? У нее что, нет убеждений, которыми бы она руководствовалась?
Истребление древних тасманийцев ее соотечественниками, ее предками. Может быть, именно это в конечном счете и является темой этого слушания, этого судебного разбирательства: вопрос исторической вины?
Она снова делает глубокий вдох. — Есть вещи, о которых говорят, и вещи, о которых принято молчать даже на суде, даже перед высшим судом, каковой, вероятно, вы собой и представляете. Я знаю, о чем вы думаете, и я отвечу вам: если из всего сказанного здесь сегодня мною вы сделали вывод, что я забыла о подобных вещах, то вы ошибаетесь, глубоко ошибаетесь. Позвольте довести до вашего сведения, что убеждения — это не единственное, что поддерживает нас. Мы можем довериться и своему сердцу. Это всё. Мне больше нечего сказать.
