Элизабет Костелло - Кутзее Джон Максвелл
Мы считаем их, этих богов, всеведущими, а правда заключается в том, что они знают очень мало и чаще всего только по верхам. Строго говоря, они не могут назвать своей ни одну научную школу, ни одну философию. Их космология — это набор общих мест. Их единственное умение — полеты среди звезд, их единственная доморощенная наука — антропология. Они специализировались на изучении человечества потому, что у нас есть то, чего нет у них; они изучают нас, потому что завистливы.
Что же касается нас — догадываются ли они, что именно те мгновения, которые представляются нам мгновениями их жизни, делают наши объятия такими сильными, незабываемыми, — мимолетное ощущение их жизни, которую мы (из-за отсутствия лучшего слова) называем запредельной? „Мне не нравится другой мир“, — пишет Марта Клиффорд своему собрату по перу Леопольду Блуму, но она лжет: зачем бы она вообще стала писать, если бы не хотела, чтобы ее унес в другой мир какой-нибудь демон-возлюбленный?
Леопольд тем временем бродит по Дублинской публичной библиотеке, заглядывая, когда этого никто не видит, между ног статуй античных богинь. Если у Аполлона есть мраморный фаллос, интересно, есть ли у Артемиды соответствующее отверстие? Эстетические исследования — так ему хочется объяснить самому себе то, чем он занимается; как далеко простирается долг художника перед правдой? Однако в действительности ему хочется узнать (если бы он решился выразить это словами), возможно ли сношение с божеством.
А она сама? Сколько она узнала о богах за время странствий по Дублину с этим неисправимо обычным мужчиной? Как будто она побывала замужем за ним. Элизабет Блум, его вторая жена-призрак.
В чем она твердо уверена, так это в том, что боги все время подглядывают за нами, заглядывают нам даже между ног, исполненные любопытства, исполненные зависти; иногда доходят до того, что начинают трясти нашу земную клетку. Но, спрашивает она себя, насколько глубоко простирается это любопытство? Помимо наших эротических способностей интересен ли им предмет их антропологических исследований в той же степени, как нам интересны шимпанзе, или птицы, или мухи? Ей хотелось бы думать, что боги восхищаются, пусть даже с оттенком зависти, нашей энергией, нашей бесконечной изобретательностью, с которой мы пытаемся бежать от судьбы. „Очаровательные создания! — хотелось бы ей думать, говорят они друг другу за чашей амброзии. — Во многих отношениях так похожи на нас; особенно выразительны их глаза. Какая жалость, что у них отсутствует нечто, без чего они не могут подняться сюда и возлечь рядом с нами!“
Однако, может быть, она ошибается в том, что касается их интереса к нам. Или, скорее, раньше она была права, а теперь ошибается. В дни расцвета ее молодости она сама (ей хочется так думать) могла бы послужить причиной посещения земли крылатым Амуром. Не потому, что была такой уж красавицей, а потому, что жаждала прикосновения бога, жаждала до боли; потому что в своем страстном устремлении, которое не находило никакого отклика, она могла бы привить богу вкус к тому, чего ему так не хватало дома, на Олимпе. Но теперь, похоже, все изменилось. Где в мире найти человека, испытывающего такое же бессмертное желание, какое испытывала она? Уж явно не в колонках объявлений о знакомстве. „Одинокая белая женщина, рост 5 футов 8 дюймов, за тридцать, брюнетка, увлекается астрологией, прогулками на велосипеде, ищет мужчину 35–45 лет для дружеских отношений, развлечений, приключений“. И нигде не будет такого: „Разведенная белая женщина, рост 5 футов 8 дюймов, за шестьдесят, бегущая к смерти в том же темпе, что и смерть ей навстречу, ищет бессмертного с целью, которую не описать никакими словами“. В газете нахмурились бы. Неприличные желания, сказали бы они, и выбросили бы ее объявление в ту же корзину, что и объявления педерастов.
Мы не призываем богов, потому что больше не верим в них. Она терпеть не может сентенции, которые вращаются вокруг „потому что“. Мышеловка захлопнулась, однако мыши каждый раз удается удрать. И какое заблуждение! Хуже, чем Гёльдерлин! Кому какое дело, во что мы верим? Единственный вопрос — будут ли боги продолжать верить в нас, сможем ли мы сохранить живой последнюю искру пламени, некогда горевшего в них. „Дружеские отношения, развлечения, приключения“ — разве бог откликнется на такой призыв? Там, откуда они пришли, развлечений более чем достаточно. И красоты тоже.
Странно, но по мере того как ослабевает хватка желания, испытываемого ее телом, она все более ясно видит, что вся Вселенная управляется желанием. (Разве вы не проходили в школе Ньютона, сказала бы она работникам бюро знакомств, и то же самое сказала бы Ницше, если бы могла обратиться к нему.) Желание — это движение навстречу друг другу: А притягивает В, потому что В притягивает А, и наоборот — на этом и держится Вселенная. Или если „желание“ слишком грубое слово, то, может быть, „влечение“? Влечение и, возможно, мощный дуэт, достаточно мощный, чтобы выстроить всю космологию от атома и мельчайших частиц с дурацкими названиями, образующих атом, до альфы Центавра, Кассиопеи и великого черного фона за ними. И боги, и мы сами, беспомощно вращающиеся в вихре случайностей, в равной степени притягиваемся друг к другу, не только к В, С и D, но и к X, Y и Z, и к омеге тоже. И не самое худшее во всем этом, и не самое последнее по своему значению то, что все это вызвано любовью.
Видение, откровение — словно небеса распахнулись, как будто после дождя засияла радуга. Достаточно ли старикам время от времени лицезреть эти видения, эту радугу, чтобы обрести утешение, прежде чем снова польет дождь? Или человек должен быть уж слишком дряхлым, чтобы присоединиться к танцующим прежде, чем поймет, каков рисунок танца?
8
У ворот
Жаркий день. Почти никто не бросил даже мимолетного взгляда на седовласую женщину, которая выходит из автобуса, держа в руке чемодан. На ней синее хлопковое платье; шея, покрасневшая на жгучем солнце, покрыта капельками пота. Колесики чемодана дребезжат по булыжникам, пока она, пробираясь между стоящими на тротуаре столиками и группками молодежи, прокладывает себе дорогу к воротам, где стоит сонный человек в форме, опираясь на ружье, которое он держит перед собою прикладом вниз.
— Это те самые ворота? — спрашивает она.
В знак подтверждения он на миг прикрывает прячущиеся под остроконечной шапкой глаза.
— Я могу пройти?
Скосив глаза, он указывает на караульное помещение возле ворот. В этом собранном из деревянных панелей домике удушающе жарко. За небольшим столом на высоких ножках сидит мужчина в рубашке, без пиджака и пишет. Крошечный электрический вентилятор гонит поток воздуха ему в лицо.
— Извините, — говорит она. Он не обращает на нее никакого внимания. — Извините, но не откроет ли мне кто-нибудь ворота?
Он заполняет какой-то бланк. Не переставая писать, мужчина отвечает:
— Сначала вы должны подать заявление.
— Подать заявление? Кому? Вам?
Левой рукой он по столу подталкивает в ее сторону лист бумаги. Она отпускает ручку чемодана и берет бумагу. Бумага совершенно чистая.
— Прежде чем пройти в ворота, я должна подать заявление, — повторяет она. — Заявление о чем?
— Убеждения. Во что вы верите.
— Убеждения… И всё? Не заявление о вере? А что, если у меня нет убеждений? Если я беспринципная и ни во что не верю?
Мужчина пожимает плечами. Он поднимает глаза и впервые смотрит ей прямо в лицо.
— У всех есть убеждения. Мы не скот. У всех нас есть что-то, во что мы верим. Напишите, во что вы верите. Изложите это в заявлении.
У нее больше нет сомнений в том, где она и кто она. Она просительница у ворот. Поездка, в результате которой она оказалась здесь, в этом городе, и которая, как ей казалось, закончилась, когда автобус остановился, дверь открылась и выпустила ее на забитую народом площадь, вовсе не была окончанием всего. Теперь начинаются испытания другого рода. От нее требуется совершить какое-то действие, высказать некое предписываемое правилами, но точно не определенное утверждение, прежде чем ее сочтут достойной и впустят. А кто будет судить ее — этот румяный плотный мужчина, на форме которого (военной? полицейской?) она не может отыскать никаких знаков различия и на которого вентилятор, не отклоняясь ни вправо, ни влево, гонит прохладу, — а как бы ей хотелось, чтобы подуло и в ее сторону!
