Эдуард Лимонов - Молодой негодяй
— Пошла за дежурной! — прошептала Анна.
Влюбленные вскочили и стали искать, куда бы спрятаться. Анна, голая, сияя в темноте большими ягодицами, закрыла дверь на ключ. Собственно, спрятать нужно было только «брата», Анна Моисеевна имела право находиться в санатории. Голые, они заметались по комнате. Анна включила свет, потом выключила его. За дверью послышались быстро приближающиеся шаги и голоса. Последовал настойчивый стук в дверь.
— Кто там? — спросила Анна, хотя отлично знала, кто там.
— Старшая дежурная. Немедленно откройте.
Почему он не вышел в окно и не спустился по архаической колонне бывшего дореволюционного дворца, а ныне санатория (он ведь по ней трижды вскарабкивался в корпус), понять трудно. Скорее всего потому, что он успел натянуть только трусики и брюки. Гораздо более нелепым и унизительным казалось ему позднее то, что он последовал совету Анны, сказанному свистящим шепотом: «Полезай под кровать, Эд! Не будут же они искать под кроватью…» Он полез под кровать, а Анна, схватив в охапку его пальто и все другие черные тряпочки его, выбросила их на балюстраду и закрыла окно.
— Откройте, Рубинштейн, не то я вызову милицию.
— Что вам нужно? Почему вы барабаните среди ночи в дверь? Уходите и не мешайте мне спать! — Анна сделала вид, что переворачивается в постели, на самом же деле плюхнулась в постель.
— Нам сообщили, что у вас в комнате находится мужчина.
— Ложь. Здесь никого нет. — Анна наконец встала и, накинув халат, отперла дверь.
Две дежурных и мордатый мужик, служащий, должно быть, вышибалой в женском санатории, вошли в комнату и едва ли не немедленно заглянули под обе кровати…
36
Влюбленного юношу выставили из санатория в холодную природу немедленно, и остаток ночи ему пришлось провести в скалах над морем, созерцая светлеющее медленно небо. Анну Моисеевну выставили из санатория за моральное разложение на следующее утро. И хотя Анна Моисеевна, собирая вещи, высказала «суке Маргарите» все, что она о ней думает, настроение у Анны и ее «брата», когда они, сидя в модном и холодном кафе-стекляшке, пили портвейн, закусывая его крутыми яйцами и жирной сухой колбасой, настроение было паршивое.
Самое неприятное, однако, ожидало Анну впереди. Санаторий книгоиздательской промышленности принадлежал профсоюзу, и по приезде в Харьков Анну уже будет ожидать высланная из Алушты в книготорговый профсоюз выписка из приказа по санаторию об ее отчислении. И на «аморалку» (как в просторечии называлась выписка из приказа об отчислении за аморальное поведение) книжное начальство Анны обязано будет прореагировать. Анну могут выгнать с работы — вот что это означало. Работать в «Поэзии» было веселее и престижнее, чем в любом другом книжном магазине, и Анна своим местом дорожила.
Анна во всем обвинила «брата». «На кой я связалась с тобой, с малолетним, — причитала Анна, жуя яйцо. — Жила бы себе припеваючи без тебя здесь. Ко мне из военного санатория такой полковник подкалывался! Или встречалась бы с летчиком… Как его… Борис… Пила бы только шампанское, закусывая шоколадными конфетами. А так, что вот будем делать? Денег у тебя нет, Эд!
— У тебя их тоже нет! — буркнул мрачный «брат». — И что, если бы под кроватью вместо меня они нашли бы летчика Бориса, думаешь, они бы тебя не отчислили?
— Прав был мой первый муж Гаско Гастон Миронович, сумасшедшая ты, Анютка! — Анна вынула зеркальце и, подкрашивая глаза, начала один из характерных своих монологов, обращенных к Анютке. — Ой прав был Гастон Миронович…
— Ну и имячко дали человеку родители, — скривился «брат». Прошлое Анны его раздражало.
— У тебя-то что, лучше? Эдуард. Как в оперетте. И отчество — Вениаминович. Ты, наверное, все же еврей, Эд. Отец у тебя Вениамин, мама — Рая, и человек утверждает, что он не еврей… Ха-ха-ха! Кстати, в пьесах и фильмах Эдуард Вениаминович — всегда отрицательный герой, предатель, интеллигент с бабочкой, совращающий невинную молодую девушку. Обычно он лыс.
— У меня волос хватает, — обиженно книгоноша провел рукою по голове, дескать, вот мои волосы, — а вот твой Гастон Миронович, говорят, уже последние потерял.
Отложив зеркальце, Анна вдруг замолчала, глядя в никуда, мимо головы «брата».
— Слушай, Эд. Есть идея. Эта сука, оставившая меня больной в восемнадцать лет, живет ведь тут недалеко, в Симферополе. Пусть он даст нам немного денег, не то мы явимся и разнесем всю его проклятую семью и изнасилуем его детей… Ну-ка, идем на телефонную станцию!
Так они стали шантажистами. В будущем им предстоит стать спекулянтами, частными предпринимателями, мелкими жуликами… — нарушить, может быть, с полдюжины советских законов.
* * *Совокупиться в первый раз им удалось только в Харькове. Вернувшись в родной город, авантюристы первым делом отобедали в ресторане гостиницы «Харьков». При этом им не хватило денег, и Анне пришлось оставить в залог часики. Вернувшись в комнату с уже зажегшимся кровавым призывом «Храните деньги в сберегательной кассе!» в окне, они улеглись в постель. Там-то в девичьей постели Анны Моисеевны, узкой и твердой, чувствуя себя до крайности неловко, наш герой провалился впервые в горячий источник еврейской женщины. Имевшая несомненную слабость к развращению малолетних, тщеславная Анна впоследствии утверждала, что молодой негодяй до встречи с ней был девственником, как Толик Беспредметник, и что это она сделала его мужчиной. Увы, мы, кому открыта истина, вынуждены вырвать один лист из лаврового венка Анны Моисеевны — Дефлорительницы Девственников. Несмотря на девственную робость в обращении с тяжелым телом Анны Моисеевны, до встречи с ней наш герой уже множество раз осквернил свое тело, соединяя его с костлявыми телами молоденьких окраинных потаскушек.
В ресторане «Харьков» они съели по тарелке украинского национального блюда — борща с пампушками. Пампушки оказались, в соответствии с национальным рецептом, обильно политы натертым чесноком, и посему теперь любовь их пахла не только сильно и густо — Анной, слабее и тоньше — Эдом, но и тяжело и удушливо — чесноком. Книгоношу удивила и испугала разница между Анной и худосочными отроковицами рабочего квартала. Еврейская женщина, доставшаяся ему, освобожденная от чешуи одежды полностью, оказалась могучим животным тяжелого веса, этаким белокожим гиппопотамом. Гиппопотамий зад, широкие ляжки и груди женщины — во всем этом месиве плавал наш герой, воображая себя необрезанным худым евреем Шагала. Сказать, что богиня Деметра не возбудила его, было бы величайшей несправедливостью к рубенсовской женщине Анне. Книгоноша побывал в рубенсовской туше множество раз в «брачную ночь» и всякий раз оставлял в даме частицу себя. Каждый отдельный акт, увы, не длился долго, ибо перевозбужденный новым опытом книгоноша не умел и не хотел контролировать свои чувства.
С первыми лучами Авроры, тотчас занявшимися рентгеноскопией занавески на окне, новая возлюбленная предложила книгоноше показать себя. Смущаясь, гиппопотам встал и полубоком, чуть согнув колени, попозировал перед постелью, даже проделав несколько па. «Я очень большая», — заключила парад дочь еврейского народа и нырнула под одеяло.
— Ты красивая, — соврал книгоноша и обнял Анну. (Ему полагалось бы сказать: «Я тебя боюсь!») Анна и была красивая, но следовало быть поклонником Рубенса, чтобы возлюбить мясомассую Анну.
Засыпая и обнимая свою подругу в том месте, где условно должна была находиться талия, наш юноша чувствовал себя так, как будто совершил нечто нехорошее, может быть преступление. Это же чувство, но в очень разбавленной, ослабленной концентрации будет сопровождать все его совокупления с Анной в будущем. Объясняется комплекс преступления без сомнения тем, что сексуально Анна не была, как выражаются англичане, его «чашкой чая». Добрые чувства к Анне, которые неизменно испытывал во все годы их отношений наш герой, также не помогали их сексу, ибо капризный бог Фаллос, нагло поправ христианские ценности, решительно предпочитает поднимать свою тяжелую красную голову от чувств злых. Отвлекшись от их секса, правильнее было бы охарактеризовать их отношения как содружество двух людей, нуждающихся друг в друге. Никогда официальным образом не зарегистрированное сожительство Анны и Эда было по сути дела настоящим браком в лучшем смысле слова, браком по расчету, каковой, как теперь доказано, является наилучшей возможной формой брака.
Получила ли подруга-гиппопотам удовольствие от брачной ночи? Да, но… Скажем откровенно, не боясь нанести ущерб мужской репутации нашего героя, впереди у него немало побед, что удовольствие, полученное ею, было скорее удовольствием психологического чем физиологического свойства. Впоследствии они мирно сосуществовали в постели, никогда не пытаясь выразить в словах отношение каждого к совместному сексу. Однако юноше будет всегда казаться, что, возможно, некий самец X. мог бы принести Анне Моисеевне куда больше сексуальных удовольствий, чем он, Эд. Толик Кулигин, например (вскоре почти исчезнувший из их жизни, спасибо, Люцифер!), был, судя по нескольким замечаниям Анны, уроненным здесь и там, «очень хорошим мужчиной». Редко, но Эд хмуро размышлял все же на тему термина «очень хороший мужчина». Он еще не понимал, бедняга, что «очень хорошим мужчиной» будет он, Эд, безотказно всякий раз, когда женщина, находящаяся с ним в постели, будет соответствовать его идеалу «очень хорошей женщины».
