Татьяна Соломатина - Приемный покой
Жена его умерла, а детям и внукам он был не очень-то интересен. Здесь же, у лифта, в любое время суток можно было заполучить собеседника, удивить его знанием арабских диалектов и предложить выпить по чуть-чуть из удивительных «командирских» рюмок. Лукьяныч был вроде роддомовóго, и понравиться ему считалось делом чести для вновь прибывших. Последних, впрочем, об уровне интеллекта «пролетария» осведомляли заранее, дабы те не опростоволосились, попав на удочку «Штирлица» в отставке. Любил он развлечься, закосив под пожизненного слесаря-сантехника, столяра-плотника и «ассенизатора, революцией призванного». После этой фразы он обычно прищуривался на новенького, и если тот отвечал: «О! Я тоже люблю Маяковского!», то в последующем он мог рассчитывать на помощь Лукьяныча в починке шкафчика, ящичка и даже внезапно поломанного каблука или севшего аккумулятора. А также в случае чего на психологическую кофейно-коньячную поддержку. Высокомерные же особи, считающие наличие врачебного диплома изначальной богоравностью и не опускающиеся с заснеженных белыми халатами вершин до перекура и беседы с простым тружеником халата синего, Лукьянычем презирались, и прогнозы, сделанные им в отношении будущего подобных субъектов, как правило, сбывались. Неизвестно было, чем таким он занимался ранее, но людей знал неплохо. Если не сказать – видел насквозь. Зильбермана Лукьяныч боготворил, на похоронах появился при полном параде, а после – три дня пил горькую, не выходя из своей подвальной норы, прежде вбив в стену гвоздь и повесив фото Петра Александровича с традиционной черной траурной лентой наискосок.
– Вы куда с утра пораньше поскакали?! – крикнул он вдогонку Женьке и Светке.
– К главному, Лукьяныч. Приветствую.
Они остановились, и с Женьки корона не свалилась, вернуться и пожать сухую, теплую и всё ещё крепкую руку старика. Светка кивнула и улыбнулась.
– На вручение люлей?
– Скорее, на профилактическую прививку, Лукьяныч! – крикнула Светка.
– Ну, давайте-давайте, топайте! И чтобы без осложнений! – благожелательно напутствовал тот.
Далее бетонный пол делал небольшой, незаметный глазу уклон. Там, в «низине», шагов через пятнадцать собиралась лужица из капающего сверху – чуть пригнуться, – с толстой магистральной трубы, обёрнутой теплоизоляцией. И никакие «помывки» и ремонты не могли изменить этого обстоятельства. В холодные зимние ночи лужица подмерзала, и, если возникала необходимость идти в главный корпус, надо было максимально включать сознание – «поклон» трубе «на автомате», – и ты уже лежишь, поскользнувшись на мини-катке.
Со стороны грузового лифта, находившегося на противоположной стороне, подобных «природных явлений» не было. Правда, иногда сквозь зарешеченное металлическим «корсетом», но дырявое полотно ещё одной двери во внешние миры подвальный коридор заметало сугробами. Так что, если дело было лечебное, в главный корпус в зимнее время принято было топать «с той стороны». Но мало ли какие у кого бывали дела.
Далее справа была раздевалка персонала. Слева – студенческая и интернов. Пройдя ещё немного мрачным подземельем, путник выходил к подземелью ещё более мрачному. Вернее сказать – торжественно-зловещему. У этих «врат» (в виде проёма) в бесконечное бетонное «никуда» сходились пути от лифтов легкового, грузового и пищеблока, не раз выручавших тайных лазутчиков и беглецов. Здесь же обычно ел, грелся и курил безобидный дебил Витёк, возивший на тележке бидоны с больничной снедью из пищеблока главного корпуса.
Еда всё ещё выписывалась на каждую пациентку, но они в большинстве своём бюджетным харчам предпочитали домашние, лишь изредка не брезгуя кефиром или тарелкой овсянки. Акушерки без устали таскали больничные супы и каши говорящим, лающим и мяукающим, а санитарки, живущие за городом, – те, что сутки через трое, – ещё и хрюкающим. Витёк собирал мусор и бычки, бурча под нос, как трёхлетний карапуз, которого уже вразумили, что бросать бумажки на пол – это плохо, но не подсказали, что лишь малая часть взрослых исполняет то, чему учит детей.
В зимнее время он на пару с Лукьянычем разметал в пух и прах сугробы лопатой, лепил снеговиков и выписывал прутиком на снегу незамысловатые слова из трёх букв. Местного юродивого не обижали, принося ему из дому то пару брюк, то шоколадку, а то и блок сигарет.
Женька и Светка синхронно бросили окурки в допотопную металлическую урну и вышли на сорокаметровый этап подземелья, над которым под солнцем располагался жиденький парк, где, несмотря на строгие запреты, выгуливали по утрам собак жители окрестных домов, а по вечерам на скамеечках, поставленных для удобства прогуливающихся ходячих больных главного корпуса, собирались окрестные «бронеподростки» и прочие неблагополучные личности с пивом, плевками и оглушительными матюками. Периодические рейды по их разгону долгосрочного эффекта не обеспечивали, и спустя пару дней эта публика вновь собиралась на шабаши в лесок, окружённый больничными корпусами.
Больничная территория была обнесена неким подобием ограды, но въездные ворота становились доступны сразу после окончания светового рабочего дня, а от дырок в заборах были давным-давно натоптаны тропы – жители микрорайона «срезали крюк», торопясь утром из дома к метро и автобусам, а вечером – в обратном направлении. Ни одно «восстановление целостности» не могло продержаться более суток. Уж в чём в чём, а в упорном сопротивлении общественному порядку нет равных русскому человеку.
По стенам зловещего прохода, напоминавшего скорее межгалактическую тюрьму из триллера, чем хозпомещение государственного учреждения, справа и слева змеились трубы. Звуковых эффектов тоже было достаточно. Гулкое эхо шагов, вздумай ты тут дефилировать не в рабочей бесшумной обуви. Метров через пятнадцать включится жуткий насос, причём сразу за твоей спиной. Что это за насос, каково его предназначение?
Об этом агрегате ходили страшные легенды на манер пионерлагерных чёрных-чёрных рук. И сколько бы лет ты ни ходил мимо него, всё равно вздрогнешь и, нервно хохотнув, невольно ускоришь шаг, чтобы к предстоящей развилке принестись на всех парах. Там, главное, – не забыть притормозить. Пойдёшь мрачными, редко хоженными из родильного дома тропами прямо – в морг попадешь, налево – по грунтовке потрусишь в больничный гараж, а вот направо стелется столбовая дорога в царство главного корпуса.
Евгений Иванович и Светлана Анатольевна направлялись именно туда, где в обустроенных цивилизованных интерьерах административной части здания располагается приёмная главного врача. Отремонтированная, светлая, полная благ цивилизации и людей, всё это обеспечивающих.
Здесь же, в подвале, трубы справа и слева начинают множиться и становятся похожи на зловещие гигантские техногенные лианы. Больница – организм с множеством «артерий» и «вен». И чем крупнее «орган», тем больше магистральных «сосудов» приносят творящие его жизнь жидкости и уносят отработанные субстанции. Иногда трубы резко уходят ввысь, изогнувшись прямыми углами, и в просветах стен внезапно обнаруживаются двери с замками и без замков.
Иные помещения используются, другие производят впечатление заброшенных. Но это не так. Из них выглядывают любопытные холёные крысы с глазами ироничных старцев и приветливо помахивают тебе длинными хвостами. Ни одна акция по истреблению не приводит к окончательному исчезновению этих животных. Слишком уж они разумны и осторожны. Об их коварстве, живучести и прочих характерных для любого социального общества чертах написано множество томов биологами и зоопсихологами.
Крыса – символ агрессии, гниения, распада, разрушения, бедствия и смерти. Но она же выступает символом мудрости. Крыса всегда выбирает самую лучшую пищу из возможной и первой покидает тонущий корабль. В Древнем Риме белая крыса обозначала удачу, а в Китае родившийся под знаком Крысы считался наделённым очарованием и притягательностью. Но нигде и ни у кого, ни в одной энциклопедии, ни в одном гороскопе не написано, что означает смерть под знаком крысы.
Истекающего кровью Петра Александровича нашёл один из техников, обслуживающих километры жизненно важных больничных коммуникаций. Нашёл у одной из таких дверей из ниоткуда в никуда. «Беги в приёмный главного корпуса. Скажи: множественные ножевые, проникающие в брюшную полость, ранение паренхиматозных[129] органов», – с трудом прохрипел тот и даже попытался ободряюще улыбнуться, мол, не дрейфь, парень, не суетись, беги и скажи им, что я велел!
Перед Петром Александровичем в окровавленном белом халате и человеком в синей рабочей униформе стояла… крыса. Стояла на задних лапках, спинкой к Петру, вытянув шею и угрожающе оскалив резцы на обслугу подвального мира. Зоопсихологи сказали бы, что крыса пришла в состояние повышенной бдительности. Она приняла оборонительную позу, угрожает противнику и испускает звук, не воспринимаемый человеческим ухом. Испуганный парень попытался её прогнать, но Зильберман махнул рукой: «Оставь».
