Наталья Арбузова - Продолжение следует
Разгорится утро, только не выйдет Анна Петровна подметать асфальт. Ее не досчитались прошлой весной. Взамен нее появится правнучка Люда – похожа один к одному. Будет мести-скрести, поглядывать недетским сумрачным взором. Улицу выметет, сора из избы не вынесет. Оседлает нестирающуюся прабабкину метлу – не из роду, а в род. Завьется в ведьминскую школу, где нет ни каникул ни выходных, столько из тьмы веков наворочено всякого ведовства.
In wundershönen Monat May приезжает не очень чтоб уж очень сильная колдунья Ираида Копенкина. Селится по выморочным домам. Ластится к древним бабкам, прибирает к рукам. Жила по нахалке в дальнем отсеке нашего большого дома-ковчега. Теперь втерлась в избу прямо супротив Лукии Фроловны. Со дня на день вернется из Америки небогатый наследник. Пора думать, куда слинять. Но у Лукии Фроловны такая собачка – не подступишься. Майскими короткими ночами Ираида за неименьем печной трубы садится на вытяжку от АГВ. Машет шалью с покойницы. Насылает хворь на крепость мою Лукию Фроловну. Всё долгое лето хожу я тереть слабовыраженную Лунину поясницу пчелиной и змеиной мазью. Осенью оставляю Лунюшку, погружающуюся в спячку, на милость Божию.
Подхватятся дачники столь торопливо, ровно бегут от зимы, тьмы и депрессии. Словно в городе всего этого не будет. Закончатся стройки. Разбегутся врассыпную, попрячутся таджики и узбеки, все мечтающие завести здесь торговлю. Их так много, что и в Москве на них не хватит покупателей. Потянутся вереницей с электрички в темноте работающие люди. Собаки-пустобрехи, не разбирая, будут провожать лаем своего и чужого. Ляжет глухой снег, прикрывши летние недоделки.
Нерушимая стена моя Лунюшка наконец-то вспомнит про телевизор. Не выработав своей системы предпочтений, станет смотреть всё подряд Замельтешат диск-жокеи, покажет себя примелькавшаяся нагота. Значит, так надо. Устанет от мерцанья клипов, выключит эту мороку, погасит свет. Сразу проявится за стеклом сугроб, и вечерняя звезда, и одно освещенное окошко. Кто-то живет в чужом доме, пытается зацепиться в Москве. Видит во сне цветущие абрикосы. Закрывается в электричке от ментов газетой, будто много в ней понимает. Лунюшке приснится прошедшая весна, вишни в цвету и белая пуховая коза с понятливыми человечьими глазами.
Приезжаю на другую весну. Немного разобравшись, спешу с банкой через улицу. Стою перед запертой средь белого дня калиткой, кричу в окна: Лукия Фроловна! А собака по двору шатается и волком воет. Вышли за ворота соседи, молча глядят. Тут до меня дошло: Луня зимы не перезимовала. Повернулась я не солоно хлебавши и пошла восвояси. Собака выла до утра, поутру подрыла забор и утекла в лес сама о себе промышлять. Я же такой завела обычай: весной, идучи со станции, расспрашивать по дороге, все ли живы, чтоб никого с того света не кликать А то этак докличешься и рад не будешь.
ЭТОТ ДЕНЬ СВОБОДЫ
Здесь духоты не чувствуешь. Сохранившиеся боярские палаты, приткнувшаяся к ним церковка – такие же решетчатые оконца – не церковка, а кубик с маковкой – да еще ломтик зубчатой стены – все они родня небесному своду. Открывается какой-то нужный канал, и получается хорошо. Леденёв сидит с краю покатого газона на крышке канализационного люка, рядом незнакомый человек с острой палкой ищет шампиньонов. У них с Леденёвым время немереное, никому не нужное. Сейчас Леденёв вернется в министерство, покажет вахтеру институтский пропуск с пропечатанным чернильным знаком – лампочкой, означающей право входа. Съест за обе щеки в столовой ихнюю дешевую хорошую еду. Снова будет без особой надежды, но и без особого отчаянья ловить Льва Сушняка, бывшего своего коллегу, тогда такого неприметного. Перестроечной волной Льва вынесло наверх, теперь он распоряжается деньгами на околонаучные разработки и рыкает будь здоров. Позавчера Леденёв провел весь день в темном коридоре, а Сушняк попросту сидел не у себя. Кому надо, тот знал. Наутро Леденёв было поймал хвост Сушняка, входившего в свой кабинет, но секретарша встала намертво. Леденёв даже обедом пожертвовал, чтоб припереть неуловимого Льва, и напрасно. В глубоком кабинете с предбанником оказался второй, дальний выход. Сушняк утек, и секретарша запирала кабинет на глазах у неунывающего Леденёва. Сегодня лев рыкающий вроде бы еще до начала рабочего дня «отъехал». Сказали – до трех. Ой, не придет, загорает где-то на пляже. Открывает беспокойные глаза, когда ветер с налету рванет пестрый тент. Видит из-под кабинки чужие пятки в песке. Сейчас, в разгар кампании подписанья договоров основная его работа – уклоняться. После – ах, где ж ты был раньше… всё расхватали. Покуда Сушняк на конспиративном положенье, его неразговорчивые сотрудники – из тех, что сидят по одному, но без секретарши – уткнули глаза в толстые газеты, зарабатывая заслуженный инфаркт. Всякий, отворив дверь, может видеть их служебное рвенье, но стоит лишь войти и обратиться к ним – вылетишь пробкой. Секретарша Сушняка отвечает на телефонные звонки, иной раз в ее блеклую интонацию вдруг ворвется служебный восторг. Это бывает редко – начальству не до Сушняка, оно всецело поглощено приватизацией. Шел я лугом однажды и вдруг увидал, как делили коврижку сова и шакал, и коврижку шакал проглотил целиком, а сове только блюдечко дал с ободком. Обстановка напоминает город, уже оставленный одной из воюющих сторон и еще не занятый другою. Время мародерства. Старая ложь лежит едкой пылью на казенных бумагах – страшно вздохнуть. Новая стоит в воздухе, хоть топор вешай. Леденёв терпеливо дожидается шапошного разбора. Выходит на улицу, в другую эпоху, о смутах и опасностях коей молчат белые палаты, идет по медленно спадающей жаре к Красной площади. За историческим музеем выстроились пустые стулья, перед ними хор с оркестром. Женщина в длинном синем платье поет: «Мне ли, Господи, мне по силам ли трудный подвиг сей, и достоин ли я Твоей любви? Кто мне силу даст, силу крепкую, кто мне мудрость даст, умудрит меня?». Леденёв присаживается вползадницы на стул, хор трогательно выкладывается для одного слушателя. По окончании кантаты Леденёв встает и поначалу пятится раком, точно в церкви. Потом, развернувшись на сто восемьдесят градусов, удаляется откель пришел, мимо трибуны лобного места. Бог даст день, и Бог даст сил.
Завтра с утра на работу. Единственный оставшийся у Леденёва подчиненный Слава Старосельский, массивный и некоммуникабельный, будет смотреть на него волком. Заявится Славина жена, злая и безобразная. Такую плохую жену надо долго искать. Приведет двух хмурых дочерей шести и семи лет, сама же увеется, бросив осуждающий взгляд на виновника своих бед Леденёва. Малявки станут не по-девчоночьи рисовать танки с красной звездой. Наштампуют их до фига, танки пойдут ломить стеною, загонят Леденёва в угол. Он прилепится к распахнутому окну, уставится на крышу актового зала. Посреди ее виднеется одинокий башмак, развернутый сюда носком, будто нарочно поставлен тем, кто хотел сам себе о чем-то напомнить. Слава Старосельский начнет натужно осваивать несовершенный компьютер «Роботрон», еще без мышки, с кнопочным управленьем. В их проходную комнату из дальней вылезет зав. Отделом кадров по прозвищу Хорь Калиныч, родом хохол, лицом же вылитый немец – дитя оккупации, и по возрасту подходит. Проводит плавающим взором Леденёва, поспешно отскочившего от окна, стандартно поприветствует: «Какие люди ходят без охраны!». А Леденёв только того и ждал. Отметившись таким оригинальным образом, отбудет на свое безуспешное сафари – охотиться на льва. Гонялся, гонялся братец лис за братцем кроликом. Нет уж, тут скорей кролик гонялся за лисом – игра в перевертыши. Леденёву самому смешно, как тщетно пытается он сохранить прежний созерцательный образ жизни – уже ясно, не выйдет. Через пятнадцать, двадцать лет вновь наберут научно-исследовательские институты, для своих. Все революции таковы, и бархатные тоже. Привилегии умерли – да здравствуют привилегии.
Еще этой зимой Леденёв и Слава Старосельский с семьей кормились с сушняковского договора. Когда-то Леденёв катался на горных лыжах с разведенной женой Сушняка Галиной Денисовной. То есть Леденёв катался, а Галина Денисовна загорала. Через нее Леденёву достался этот договор, и весь год носил он Сушняку в бумажных пакетах толстые пачки свежеотпечатанных, мерзко пахнущих типографской краской двухсотрублевок. Отдавал при людях – тогда у Сушняка еще не было длинного кабинета с приемной. Говорил бодро: «Бутерброды от Галины Денисовны». Сушняк не глядя совал в карман. Собеседники его не любопытствовали, что вкусны ли бутерброды. На полке рабочего секретера демонстративно лежала облезлая-подкаретная заячья шапка. К лету ситуация изменилась: Сушняк поднялся на следующую ступень по социальной лестнице и не нуждался более в маскараде. Той порой всё чиновничество скопом освоило новый финт. Договора теперь оформлялись на фирмы, нуждающиеся в отмывке денег, и те возвращали заказчику девяносто пять процентов денег. Леденёв же отдавал половину от тех сорока процентов договорной суммы, что оставлял им со Славой на зарплату институт. Так и не довелось Леденёву увидеть интерьер нового сушняковского кабинета. Воображенье рисовало часы с маятником и длинный стол для совещаний. В длинном столе, должно быть, размещались долгие ящики. В бюрократической преемственности усматривалось нечто примиряющее с действительностью.
