Альберто Моравиа - Римские рассказы
— Вот я их так… и так… и так… пока не выведу в расход обоих.
А я человек очень нервный, потому что мне пришлось сутки просидеть в подвале под развалинами дома, в который попала бомба. С тех пор у меня то и дело все лицо дергается и из-за любого пустяка я выхожу из себя. Я пихнул Лоруссо так, что он отлетел к стенке подвала, и говорю ему:
— Руки прочь… Если ты меня еще тронешь, честное слово, возьму этот ключ и на самом деле тебя выведу в расход.
Потом я успокоился и стал ему объяснять:
— Вот видишь, какой ты дурень!.. Ничего не понимаешь, тупица… Разве ты не знаешь, что те парочки, что занимаются любовью под открытым небом, скрываются от людей? Иначе они бы все это дома проделывали… А раз так, то, если мы их оберем, они жаловаться не пойдут. Будут бояться, что муж или мамаша проведают тогда про их любовь… А если ты их прикончишь, то об этом напишут в газетах, все узнают, и полиция в конце концов тебя сцапает… Надо прикинуться полицейскими агентами в штатском: вы, мол, что тут делаете? Целуетесь? А вы знаете, что это запрещено? Нарушаете правила… И под видом штрафа заберем у них денежки и уберемся восвояси.
Лоруссо слушал меня, разинув рот и выпучив свои голубые глаза; он тупой малый: глаза у него как стеклянные, а волосы растут низко, с середины лба. Наконец он сказал:
— Да, но зато… покойник молчит — живому спокойней.
Но сказал он это заученно, вроде как свое: «выведу в расход», которое повторял, как попугай; кто его знает, где он подхватил такую пословицу.
— Не будь дураком, — отвечаю я ему. — Делай то, что я тебе говорю, и помалкивай.
На этот раз он больше не протестовал, и таким образом дело было решено.
В назначенный день мы отправились вечером на Виллу Боргезе. Лоруссо положил в карман своей куртки гаечный ключ, а у меня был с собой немецкий пистолет, который мне поручили продать, но я пока не нашел покупателя. Из предосторожности я разрядил его, рассудив так: или наш налет удастся сразу, или же надо будет стрелять, а в таком случае лучше от этого дела совсем отказаться. Мы пошли по аллее, где на каждой скамейке сидела парочка; но здесь горели фонари, и было много прохожих, как на улице. Мы свернули в аллею, которая ведет на Пинчо. Тут самый темный уголок во всем парке, и парочки всегда его предпочитают. К тому же отсюда очень близко до площади дель Пополо.
На Пинчо под деревьями было действительно очень темно, фонарей горело мало, а парочек на скамейках — просто не счесть. На некоторых скамьях сидели даже по две парочки, и каждая устраивалась по-своему, беззастенчиво обнимаясь и целуясь на виду у другой, которая проделывала то же самое.
Тут у Лоруссо пропала охота «выводить в расход» людей. Настроение у него легко менялось — такой уж он был человек. Увидев все эти целующиеся парочки, он стал вздыхать, глаза у него заблестели, на лице отразилась зависть.
— Я ведь тоже молод, — говорит, — и когда я вижу всех этих влюбленных, которые тут целуются, то, скажу тебе правду, — будь я не в Риме, а в деревне, припугнул бы я парня, чтобы он убрался, а девушке сказал бы: «Красотка… пойдем со мной, красотка, я тебя не обижу; иди, красотка, я твой Томмазино».
Он шел посреди аллеи, поодаль от меня, и оборачивался на каждую бесстыжую парочку, облизывая губы своим толстым красным языком, ну совсем как телок; он и меня заставлял смотреть, как мужчины лезли женщинам под блузки, а те прижимались к своим кавалерам и позволяли им давать рукам волю.
— Какой же ты кретин, — говорю я ему. — Хочешь ты, чтобы у тебя была флейта?
А он отвечает, оборачиваясь, чтобы взглянуть на очередную парочку:
— Сейчас я, по правде сказать, хочу девушку… какую-нибудь… хоть вот эту…
— В таком случае нечего было тебе брать гаечный ключ и идти со мной, говорю.
А он мне:
— Да, пожалуй, лучше и не стоило бы.
Но он говорил так по легкомыслию. У него мысли все время прыгали с одного на другое. Увидел он на Пинчо несколько голых женских ног, несколько поцелуев и объятий, вот ему и достаточно, чтоб обмирать от любовного желания. Ну, а меня отвлечь не так-то легко, и уж если я чего хочу, так буду добиваться именно этого, а не чего другого. Словом, я хотел иметь ботинки и твердо решил добыть их в этот же вечер во что бы то ни стало.
Мы немножко прошлись по Пинчо, по разным аллеям, от скамьи к скамье, мимо всех этих мраморных бюстов *, выстроенных в ряд под деревьями. Нам никак не удавалось набрести на подходящую парочку, потому что мы боялись, как бы нас не увидели с соседних скамеек. А Лоруссо тем временем снова отвлекся. Теперь он уж стал думать не о любви, а об этих мраморных бюстах.
* На холме Пинчо находится «Аллея Гарибальди», украшенная бюстами выдающихся итальянцев, в том числе соратников Гарибальди, и большим памятником самого Гарибальди на коне. — Прим. перев.
— Что это за статуи такие? — вдруг спрашивает он. — Кто они были?
— Видишь, какой ты неуч, — отвечаю я ему.- Это все великие люди… А раз они были великие люди, то им сделали памятники и поставили здесь…
Он подошел к одной статуе, посмотрел и говорит:
— Но ведь это женщина…
— Значит, и она была великая, — отвечаю.
Он, видно, не поверил и опять спрашивает:
— Что ж, если б я был великим человеком, мне тоже поставили бы статую?
— Конечно… но только ты-то никогда великим не будешь.
— Откуда ты знаешь? А вот я стану грозой Рима, выведу в расход кучу народу, газеты обо мне будут писать, а поймать никто не сможет… Тогда и мне поставят памятник.
Я засмеялся, хоть мне и не до смеха было: я знал, почему ему взбрело в голову стать грозой Рима — за день до этого мы с ним видели фильм, который назывался «Гроза Чикаго».
— Выводя людей в расход, великим не станешь, — говорю я ему. — Ну и темный же ты парень… Эти великие люди никого не убивали.
— А что же они делали?
— Ну, например, книги писали.
Его эти слова задели, потому что сам-то он был малограмотный. В конце концов он говорит:
— А все-таки хотелось бы мне, чтобы здесь была моя статуя… правда хотелось бы… Люди бы помнили тогда обо мне…
Я говорю:
— Ты просто болван. Мне стыдно за тебя… Да тебе и объяснять бесполезно… напрасный труд.
Ладно, походили мы туда-сюда и вышли на террасу Пинчо. Там стояло несколько машин, и люди, приехавшие в них, восхищались панорамой Рима. Мы тоже подошли к балюстраде: отсюда был виден весь Рим как на ладони, словно черный подгорелый торт с светлыми прожилками, каждая прожилка — улица. Луна не появлялась, но было довольно светло, и я показал Лоруссо купол собора Святого Петра, черневший на фоне звездного неба.
Он говорит:
— Подумай, если б я был грозой Рима, то все эти люди там в домах только обо мне бы и думали. А я, — и тут он сделал жест, словно грозил Риму, — я выходил бы каждую ночь и убивал кого-нибудь, и никто б меня не мог словить.
Я ему отвечаю:
— Да ты совсем спятил, тебе нельзя ходить в кино… В Америке у бандитов и автоматы и машины есть, у них своя организация… Эти люди работают серьезно. А ты кто такой? Пастушок-дурачок с гаечным ключом в кармане.
Он обиделся и примолк, а потом говорит:
— Красивая панорама, ничего не скажешь, красиво… Но в общем, я вижу, что сегодня вечером ничего не выйдет… Пойдем спать.
— Как это так? — спрашиваю.
— А так, что ты потерял охоту и трусишь.
Он всегда так поступал: отвлекался, думал о другом, а потом все сваливал на меня, обвиняя в трусости.
— Пойдем, болван, — говорю, — и я тебе покажу, какой я трус.
Мы пошли по очень темной аллее вдоль парапета, который выходит на улицу Муро Торто. Там тоже сидело на скамейках много парочек, но по разным причинам ничего сделать было невозможно, и я подал Лоруссо знак двигаться дальше. В одном месте, очень темном и пустынном, мы заприметили парочку, и я уж почти решился. Но в это время проехали двое конных полицейских, и влюбленные, боясь, что их увидят, ушли. Так, все время держась парапета, мы добрались до того склона Пинчо, который ведет к виадуку на Муро Торто. Тут стоит беседка, окруженная живой изгородью из лавров, переплетенных колючей проволокой. Но там с одной стороны есть деревянная калиточка, которая всегда отперта. Я знал эту беседку потому, что спал в ней иной раз, когда у меня не хватало денег даже на то, чтобы заплатить за койку швейцару. Это что-то вроде оранжереи; стеклянная стена выходит на виадук, а внутри сложены всякие садовые инструменты, цветочные горшки и те мраморные бюсты, которые идут на реставрацию, потому что у них ребята поотбивали носы или головы.
Мы подошли к парапету, Лоруссо уселся на него и закурил сигаретку. Он сидел, покачиваясь, болтая ногами, и курил с вызывающим видом; в этот момент он мне показался настолько противным, что у меня даже всерьез мелькнула мысль пихнуть его, да и сбросить вниз. Пролетел бы он метров пятьдесят и разбился, как яйцо, на мостовой Муро Торто; а я бы быстро сбежал туда и забрал эти чудесные ботинки, которые меня так соблазняли. Эта мысль просто привела меня в ярость, я тут же сообразил, что сам себя обманываю, будто так уж ненавижу Лоруссо, что способен убить его. А на самом деле истинной причиной были все те же проклятые ботинки; Лоруссо или кто другой — лишь бы в ботинках — для меня было все равно.
