Эмине Эздамар - Мост через бухту Золотой Рог
— На Ближнем Востоке идет война, во Вьетнаме идет война, а вы тут отплясываете под американскую музыку. Смерть американскому империализму! Да здравствует революционная борьба народов всего мира!
В результате Бодо и Хайди вернулись рано. Бодо выпил с отцом на кухне ракэ, отец поцеловал его и сказал:
— О, душа моя, взгляни, какие у него чудесные голубые глаза! — И поцеловал его в глаза.
Мать сказала ему:
— Оставь детей в покое, они не понимают твоего языка.
Отец все никак не мог угомониться. Он продолжал:
— Вы мед, стекающий с деревьев Аллаха.
Я перевела, и на меня напал смех. Тогда отец сказал:
— Пойдемте к морю.
Море было в пяти минутах ходьбы от нашего дома. Отец лег на песок, на море был прилив, волны выкатывались на берег, отползали назад и снова возвращались. На небе было много звезд. С тех пор как я вернулась из Берлина, я ни разу не подумала о звездах. Я забыла их, но они все это время были на месте. Теперь я смотрела на них вместе с моими друзьями из Германии и радовалась, будто это я сама приклеила звезды на небо. Отец протянул нам бутылку ракэ и произнес:
— О!.. О!..
Бодо сказал:
— Турок чувствует себя хорошо на море, немец чувствует себя хорошо в лесу. Писатель Элиас Канетти сказал: «Немец чувствует себя в лесу хорошо, потому что прямые стволы деревьев напоминают немцу регулярную армию». Но поскольку немцы так долго жили в лесу, они стали подозрительными и недоверчивыми. За каждым деревом им чудилась опасность, в дремучих темных лесах повсюду были черные тени. Только когда немцы срубили свои деревья и проложили дороги, они обнаружили, что на свете, оказывается, есть другие люди и другие страны. Англичане, испанцы и голландцы потому первыми сделались колонизаторами, что жили у моря. С давних пор у них перед глазами было море, и они рано усвоили, что мир велик.
Потом Бодо замолчал и посмотрел на звезды. Отец уже давно спал на песке, и Хайди сказала:
— Карл Маркс говорил, что немцы опоздали к переделу мира, вот почему немецкий интеллектуал все еще продолжает делить мир в голове, как ты, Бодо.
Хайди рассмеялась, Бодо взял пригоршню песку и пустил его тонкой струйкой сыпаться на голые ноги Хайди.
В Стамбуле Бодо и Хайди подобрали на улице собачонку и назвали ее по имени одного оттоманского султана Муратом. Они хотели взять его с собой в Берлин и купили валерьянки, чтобы пес не лаял на границе. Когда они вернулись в Берлин, они позвонили мне, подозвали турецкую собачонку к аппарату, и она тявкнула мне в ухо.
Телефон, это было новшество. Когда звонил телефон, моя мать брала трубку как, какая-нибудь киноактриса. Она видела в кино, как разговаривала по телефону Элизабет Тейлор, и подражала ей. Телефон пользовался авторитетом. Если мне звонил кто-нибудь из партии — «Приходи, сегодня ночью встречаем знаменитых коммунистов, которые много лет просидели в тюрьме» — или кто-нибудь из однокурсников — «Приходи сегодня в Институт Гёте, Хайнер Киппхардт выступает», — я говорила матери:
— Я пошла.
— Куда же на ночь-то глядя?
— Мне нужно идти, мне позвонили.
— А, ну тогда конечно… Смотри не опоздай.
В училище потом еще долго обсуждали Киппхардта. Человек из Европы. Все, что он говорил, казалось схваченным цементом. Турку, который учился в Европе, всегда отводилось за столом первое место, и все смотрели ему в рот, когда он что — нибудь говорил. Если за столом завязывался спор и при этом присутствовал какой-нибудь европеец, то обязательно находился хотя бы один, кто говорил: «Слушай, дурья твоя башка, как ты можешь мне не верить, если мне европеец верит?» Европа была палкой, которой расшибали друг другу лбы. «Мы прямо турки какие-то», — говорили турки и не подозревали, что даже это выражение пришло из Европы. «Да не будь ты таким туркой», «Ну, что ты прямо как турок какой». Европейский аспирин помогал от сердца. Европейскую ткань видно за сорок метров. Европейская обувь никогда не снашивается. Европейские собаки все прошли обучение в европейских собачьих школах. Европейские женщины настоящие блондинки. Европейские машины не попадают в аварии. Художник, который учился в Париже, купил по заказу своего друга, жившего в Стамбуле, синтетическую секскуклу. Он привез ее своему другу в Стамбул и сказал:
— Это тебе. Только я первый с ней буду спать. Потом отдам тебе.
Друг посмотрел на причинное место нейлоновой куклы и закричал:
— Сволочь! Да ты уже с ней переспал! Смотри, все швы разошлись! Дырка-то должна быть зашитой!
Потом и я встретила человека, который учился в Европе. Я сидела в ресторане «Капитан» с четырьмя молодыми актерами и кормила под столом кошку рыбой. Актеры тоже начали ее кормить, и мы видели только светящиеся в темноте глаза кошки. Один из актеров начал декламировать:
Серебряные шпоры звездНа черном теле ночи,Летящей без оглядки.
В этой кромешной тьме мимо «Капитана» прошел корабль, он шел так близко, что столы закачались и у кого-то опрокинулись бокалы. На палубе кто-то закурил сигарету, и пламя от спички осветило лицо, у него была голова как у Ленина. Четыре актера тоже заметили его.
— Приехал!
Пока корабль причаливал, мы говорили о нем. Отец отправил его учиться в Европу, хотел, чтобы он стал архитектором, он был из старинной богатой семьи. Вместо этого он решил заняться кино, учился в Италии у Феллини и Пазолини и вернулся домой марксистом. Его семья не хотела его больше знать и не дала ему денег на то, чтобы снимать кино. Он издавал журнал по теории кинематографа и был последователем Пазолини. Четверо актеров сказали хором:
— Он большой интеллектуал, настоящий художник, светлая голова!
Его звали Керим. Керим Керим Керим.
Потом дали свет, и Керим неожиданно появился за нашим столом. У него была бархатная рука. Все четверо актеров встали и предложили ему свои стулья. Он сел напротив меня, а когда официанты принесли ему его жареную рыбу и он положил половину мне на тарелгу, четверо актеров распрощались и ушли. Я ничего не ела и только смеялась.
— В этом шелковом платье тебе нельзя шевелиться, — сказал Керим, и чуть позже, в постели, когда он раздел меня, я услышала:
Свет возгорается в груди,И отражается она в ручье бегущем.
— Не прячь свою грудь, — сказал он мне, когда я стояла перед ним, — пройдись передо мной, не таясь, возьми духи, подушись и покажи мне свою наготу, как показывают красивое платье.
У него в комнате висел портрет Пазолини. Когда он вставал с постели и выходил из комнаты, он всякий раз смотрел на этот портрет через правое плечо, а возвращаясь смотрел на него через левое. Керим сказал:
— Китайские девушки, которые вместе с Мао делали революцию, стали и в любви более сознательными. Хороший секс зависит от революционного сознания.
Керим тер персик о мою правую грудь, а я в это время думала о маленькой сознательной китайской девушке. Он сказал:
— Итальянская актриса Анна Маньяни всегда одевается только в черное. Она очень хорошая, сознательная актриса.
Я тоже стала одеваться только в черное, мне хотелось быть для него Анной Маньяни и китайской девушкой. Быть Анной Маньяни было проще: носи черные платья, и всё; быть сознательной китайской девушкой, знающей толк в сознательном сексе, было гораздо сложнее. Три дня мы не выходили из комнаты и занимались любовью. Иногда он отправлялся на улицу, покупал фрукты, возвращался назад и высыпал фрукты из пакета прямо в постель. Я брала персик в руку, нюхала его и хотела быть более сознательной, но не могла думать ни о чем другом, кроме секса. Мое тело познакомилось с новыми чувствами и научилось не забывать их, оно привыкло к ним и хотело получать их снова и снова. Когда мы вставали и выходили на улицу, у меня было такое ощущение, что наши тела успели срастись в одно целое, а теперь будто кто-то разделил нас на две части, разрезав большим ножом от головы до пяток. Керим шагал рядом со мной в стамбульском тумане, и я думала, что он уже бросил меня. Он бросит меня. Что я буду делать, если он меня бросит? Я хотела поехать в Красный Китай. В газете я видела Бриджит Бардо в костюме Мао. БРИДЖИТ БАРДО НАД ЕЛА КОСТЮМ МАО. Я попыталась найти такую же куртку, как у Мао.
Через неделю Кериму пришлось идти в армию; после того как я привыкла к нему и не могла уже обойтись без него, он уехал в другой город, а я начала покупать газеты и журналы и читать их на занятиях в училище, чтобы стать сознательной, как китайская девушка. Я садилась в самый конец, на заднюю парту, на улице шел снег, и сквозь оконные стекла заспанных классов мы слышали, как сигналят машины. Бастовали таксисты, протестуя против нового налогового кодекса, а студенты ходили по заснеженным улицам и кричали: «Университетская профессура любит только деньги! Наше дело — совершить революцию». На следующий день опять шел снег, и я прочла в газетах о том, что было вчера. Студенты, которые вчера вышли на улицы, отправились потом к ректору и потребовали, чтобы университет принял, наконец, их предложения по реформе высшего образования. Ректор сказал:
