Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
Светка поскучнела, расстроилась.
– Может, я и ошиблась, Натали. Зато как красиво, представляешь. Убил, чтобы никому не досталась. Ты замечала, какие у Викентия бывают глаза, когда он на тебя смотрит? Нет? Это глаза обреченного человека, с такими глазами люди ради любви готовы на все, и на преступление.
– По–моему, Викентий Карнаухов просто мужчина с запоздалым развитием. Афиноген говорит, что это теперь социальное явление, с которым врачи не знают, как справиться. Мужчины боятся женщин, боятся темноты, боятся работать… Афиноген думает, эго от радиации.
Света сказала:
– Дай чего–нибудь попить!
Наташа принесла подруге стакан яблочного сока. Света произнесла из живота, подражая адскому духу из кинофильма про Синдбада.
– Ты, Наталья, дитя. Для тебя на свете существует только твой Афиноген и вон те учебники. – Она пренебрежительно ткнула пальчиком в сторону этажерки. – Скажи, дитя, может ли Афиноген тебя убить в порыве страсти? Способен ли он на этот прекрасный шаг?
Наташа замешкалась с ответом.
– Я думаю – да. Он способен… Я хотела бы так думать. Пусть он убьет меня, я готова… Пусть.
– Наконец–то ты поняла, девочка. Поверь мне, Наташа, тот, кто любит, тот обязательно убийца. Может быть, он ножом и не убьет, но он убийца. Настоящие мужчины всегда так или иначе убивают своих возлюбленных. Я это знаю точно…
Наташа согласилась. Она тоже считала, что от любви до убийства один коротенький шажок. Подруги немного молча погоревали над тем, что скоро им предстоит быть убитыми, погоревали, каждая по–своему представляя заманчивую сцену.
– ОйI – крикнула Света. – Я забыла позвонить Егору. Может быть, он ничего не знает.
По телефону она велела Егору немедленно прибыть к Наташе Гаровой. Егор отнекивался, мямлил, но она замогильным голосом уверила его, что решается судьба многих близких ему людей, и он пообещал вскорости быть.
Вернулся из школы Олег Павлович. Они поужинали втроем на кухне, попили чайку с медом. Попытки Олега Павловича разговорить девочек ни к чему не привели. На его вопросы обе заговорщицы отвечали односложно, уставясь в чашки. Наконец Олег Павлович забеспокоился:
– В самом деле, красавицы, не случилось ли у вас что–нибудь? Выкладывайте.
– У нас ничего не случилось.
Это было сказано Светкой с такими многочисленными, чудом уместившимися в одной фразе намеками, что Олег Павлович потерял голову.
– Бессовестные девчонки! Вы разве не видите, что я взволнован, обескуражен, возмущен?
Начинающую быть тягостной сцену нарушил приход Егора Карнаухова. Девушки выскочили к нему в коридор и повлекли на улицу, не дав толком поздороваться с хозяином. Он лишь успел крикнуть: «Добрый вечер, Олег Павлович!», а ответ донесся к нему на лестничную клетку: «Добрый вечер! Это ты, Егор? Проходи».
– Да-а! – недовольный Егор отчаянно отбивался от подруг. – Вы что, девушки, красивых парней давно не видели? Прошу меня не тискать! Официально.
В скверике подруги усадили Егора на скамеечку и Светка выложила ему ужасающую новость.
– Если соврала, гадом быть, схлопочешь. Не погляжу, что ты слабый пол.
Но он видел, Светка не врет. Больше того, он не слишком удивился.
– Ладно… Вы ступайте пока домой,
– А ты?
Действительно, что делать ему. Надо повидать бра» та, вот что. Обязательно и тотчас же.
Они увязались за ним в милицию. От Светки Дорошевич, он знал, отделаться невозможно. Проще ее утопить в пруду.
В отделении дежурный сержант объяснил ему, что поздно, никаких свиданий сегодня быть не может, не положено, все начальство на покое. Света попробовала закатить истерику, однако сержант очень обрадовался неожиданному развлечению и крикнул куда–то за перегородку: «Гоша, иди быстрее сюда!»
В конторку, на ходу расстегивая кобуру, вымахнул рослый, ушастый милиционер в расстегнутой гимнастерке. Увидев, зачем его позвали, он предчувственно заржал, взгромоздился на лавку у стены и приготовился, как в театре, наслаждаться зрелищем, сколько удастся долго.
Наташа еле увела взбрыкивающую Светку и Егора. Он завороженно слушал дерзкие Светины рассуждения о тупом милицейском бюрократизме, о разнице между инструкцией и живым человеком, когда же она прекратила недозволенные речи, то вдруг Егор запиликал на тоненькой струне.
– Пустите к брату, товарищ милиционер! Мама больная, что я ей скажу… Пустите, прошу вас… к родному брату, хоть на минутку!
Света, услышав это нытье, вдруг осознала, что все происходящее не игра, не забава, специально для нее придуманная, – подурнела, юбку одернула. Обоих Наташа вывела под руки на крылечко.
– Может, домой сходим к Голобородько. Это их начальник. Я знаю, где он живет.
– Конечно, – встрепенулся Егор, – скорее, скорее!
Три квартала они пробежали бегом, взмокли. К капитану Егор отправился один, оставил подруг около подъезда. Его не было с полчаса. Вышел он с какой–то синенькой бумажкой в руке, торжествующий.
– Вот разрешение! – помахал бумажкой с видом победителя.
Прочитав записку, дежурный вылез из–за перегородки, поправил ремень на поясе.
– Вы, девочки, погуляйте на улице. Здесь вам обретаться не след… А ты ступай за мной.
Он провел Егора длинным, плохо освещенным коридором, отпер одну из дверей, предварительно заглянув в глазок.
Старший брат лежал у окна на широком, низком, деревянном топчане, где с успехом могли поместиться еще человек десять.
– Потолкуйте, братья… Скоро приду. – Сержант почти втолкнул Егора в камеру и замкнул за ним дверь на засов.
Егор осторожно приблизился к брату и присел на краешек нар. Он хотел произнести заготовленное, то, что велел ему сказать Голобородько, но никак не мог начать.
– Братушка, – неожиданно выдавил он, подобно отцу, давно забытое слово, прозвучавшее как просьба. – Братушка, что же ты так…
– Тебя кто прислал? – Викентий сухо кивнул на дверь. – Они?
Имел ли он в виду родителей или милицию – непонятно.
– Нет. Я сам пришел. Еле упросил, чтобы пустили. Ты теперь, Кеша, подследственный. Тебя повидать целая история… Капитан, правда, велел у тебя вызнать, кто твои дружки. Он так сказал мне: ты его ни о чем не спрашивай, он тебя – ты, то есть, меня – о чем–нибудь сам попросит… Ну, а я уж потом должен ему передать.
– И ты согласился?
– Согласился. – К горлу подступила спасительная злость. – Откуда я знаю, что мне делать. Он обещал, вроде тебе это на пользу будет… Я почем знаю. Скажи мне, что я должен сделать, – я сделаю… Я молодой, в таких делах не участвовал и не собираюсь участвовать.
– Не хами, Егор. Придержи язычок!
– Придержи?.. Это я от тебя много раз слыхал. Дома. Теперь здесь… Ты старший мой брат, на двенадцать лет старше, чему ты меня научил? Язычок придерживать? Я жить не знаю как надо… Тебе хоть за то спасибо, что научил, как не надо. Я на тебя всегда смотрел и боялся, что тоже так буду жить… из угла в угол, молчком. Ты думаешь, я твоих дружков не знаю?.. Знаю. Младшие братья все знают про старших. Это родители не знают, а я знаю. Я мог сразу капитану назвать.
– Почему же не назвал?
– Да уж не из–за тебя… Поостерегся как–нибудь рикошетом бате с мамой не навредить. Послушай меня, Кеша. Назови их сам, пожалей стариков. Ты ведь не главный, у тебя жила тонка главным быть… Может, тебя вообще отпустят. Уедешь из Федулинска… Хочешь, вместе уедем?
– Ну–ну, дальше. Я слушаю.
– Хочешь дальше. Пожалуйста… Ты в этой компании, я знаю, был на побегушках. Главный у вас черномазый такой, на корейца похож. Он раньше джинсами спекулировал. Подонок! Кеша, пожалей стариков! У нас батя человек, каких нету. Зачем ему перед смертью позор. Он умрет, а ты после того долго будешь жить… Но запомни, брат! Я тебе покоя не дам, никогда не прощу. Ты на спокойную счастливую жизнь не надейся теперь.
Что–то сломалось в лице Викентия, поплыли его глаза к потолку, он вжался в нары.
– Ты за что меня так, Егор? Тебе я какое зло причинил? У меня беда–то, не у вас. Меня бы пожалеть надо, вот как. Мы братья с тобой, Егор. Твой отец и мой тоже отец. За что ты–то так?
Егор вытер рукавом рубашки мокрое от душной испарины лицо. Он сказал то, что пришло ему в голову только сейчас:
– По крови родство – не главное родство. Ты отца и мать предал, Кеша. Ты торговал, теперь тобой торгуют. Черномазый и тот… с двумя фиксами.
– Хочешь, чтобы я их выдал?
– Да, хочу. Я слов не боюсь. Да, выдал.
Викентий заплакал, не пряча глаз, неумытое лицо его стало грязным от слез.
– Я их выдам, а ты потом и этого мне не простишь… Я ведь правда не виноват. Испугался. Они сказали: иди, толкни, сотняги две отвалим. Я спросил: «Чье золото?» Они сказали: «Наше, наше!» Я знал, что не ихнее, откуда у них быть золоту, а рассудил так, почему бы и не быть, если они сто лет так спекулируют. Нажили, теперь продают. Испугался я, брат. Убить они меня не убьют, а поувечить могут спокойно.
– Стыдно, Кеша. Еще стыдней, что я, сопляк перед тобой, тебя стыжу. Во, ты докатился как!
