Кингсли Эмис - Старые черти
— Нет-нет, ничего предосудительного, я не о том. Девушке не нужно заходить слишком далеко, чтобы понравиться преподавателю. Вполне достаточно приятных манер.
— Ну… — начала Гвен и замолчала.
Ей почему-то остро захотелось вступиться за Рианнон. Может, из-за неприятных глубоких морщин на верхней губе Мюриэль? Гвен разглядела их примерно полминуты назад, как раз тогда, когда обнаружила, что волнение супружеской измены уже почти выветрилось под влиянием спиртного и болтовни. Впрочем, это отнюдь не означало, что она хочет вернуться домой. И, конечно, Гвен подспудно осознавала: она еще не скоро смирится с тем, что получилось (да и то еле-еле) у них с Алуном. Конечно, она сама во всем виновата: не усвоила урок в молодости, слишком быстро напилась в тот день и вообще рискнула связаться с подонком. В прошлом Гвен так и не определила для себя, как относиться к Алуну: презирать его или считать очаровательным негодяем? Что ж, по крайней мере благодаря событиям памятного дня — того самого, когда открыли памятник Бридану у церкви Святого Догмайла, — проблема разрешилась сама собой. Ладно, ни к чему вспоминать об этом снова и снова.
Судя по всему, Мюриэль тоже решила взять паузу. Склонившись над столом, она спичкой рисовала узоры на пепле в объемистой пепельнице из синего стекла и тихо присвистывала сквозь зубы, вероятно, подыскивала новую тему для беседы — как вскоре выяснилось, безрезультатно.
— Им не важно, умная ты или дура, или ни то ни другое, — сказала она. — Им плевать, что ты думаешь, говоришь и какая ты на самом деле.
— Они ничего не замечают. — Гвен решила, что может поддержать разговор.
— Поначалу думаешь, что им интересно. Во всяком случае, я так считала. «Любимая, скажи, о чем ты думаешь, нет-нет, продолжай, я хочу знать». А потом, когда начинаешь рассказывать… Я долго не замечала, как на тебя смотрят пустыми глазами. Оказывается, они слушают только из вежливости. Можешь нести любую чушь, им все равно. Совсем как в одной из стран соцлагеря, о которой я недавно читала, по-моему, в Венгрии. Никто тебя там не услышит, пока не выйдешь на площадь. Или в Польше. А потом они удивляются, когда ты начинаешь орать и швырять в них что ни попадя! Вот смешно, только что пришло в голову: это как меньшинства понимают, что законным путем ничего не добьешься, и начинают взрывать электростанции. Конечно, я не призываю ничего взрывать, но, видит Бог, я понимаю, что людей на это толкает.
— И еще они не сердятся в ответ. Тут с ума сходишь от злости, а они совершенно спокойны, словно хотят показать, что ты ведешь себя по-детски глупо, а вот они — взрослые и рассудительные.
— Не забывай, что когда ты, скажем, опаздываешь — это одно, а вот когда они — это совсем другое. Ты злишься, когда они поздно возвращаются; нет чтобы спросить, какое важное дело их задержало. И это после того, как ты полночи не смыкала глаз!
— Точно! А еще они идут в клуб с таким видом, словно их туда силком тащат! — с удовольствием подхватила Гвен. — Будто бы мы не догадываемся!
— Ума не приложу, зачем мы вообще с ними разговариваем?
— Я тоже никак не пойму.
— Козлы, — подытожила Мюриэль, — а те, что притворяются нормальными, хуже всех.
— Согласна. Хотя иногда думаю, что мы с ними слишком суровы.
— Так им и надо, мерзавцам.
На кухне было очень тихо. Даже в восьмидесятых годах в Южном Уэльсе вели размеренный образ жизни — рано уходили на работу (если таковая имелась), рано возвращались домой, рано встречались в пабе, рано ложились спать, и это придавало ночным посиделкам дополнительную привлекательность. Со словами: «Давай еще по одному, на дорожку», — Мюриэль наполнила бокалы. Гвен охотно согласилась, жестом показав, когда ей хватит, — она всегда так делала, когда наливали. Вдруг на Мюриэль снизошло вдохновение, она закурила и с жаром начала новую тему.
— Может, у нас и не очень правильная жизнь, — сказала она тоном строгого судьи и демонстративно махнула рукой, — но все же намного лучше того, что выпало на долю моей родительницы, особенно под старость. Ни машин, ни вечеринок, ни телевизора. В те времена у стариков только и было что кресло, клюка и кот.
— Да ладно тебе, — ответила Гвен так резко, что Мюриэль слегка вздрогнула. — Я как-то видела твою мать, и, насколько помню, она ждала, что за ней заедут на машине и отвезут играть в бридж. Причем в руках у нее был джин с тоником. Клюка и кот, скажешь тоже!
Если Мюриэль почувствовала неловкость и перегруппировалась, то ничем этого не выдала.
— Хорошо, ей повезло. Тысячам других женщин — нет. Видишь ли, я говорю о довоенном времени. Совершенно другой мир. Другое отношение. — Мюриэль говорила быстрее и сосредоточеннее, чем раньше, как будто решила высказать наболевшее, и, видимо, уже давно. — Например, к супружеской жизни. Сейчас принято думать, что те поколения не обсуждали подобные темы. Вероятно, так оно и было, они действительно не углублялись в подробности, но можно говорить о чем-то до посинения и в конечном итоге не узнать ничего нового. Не приблизиться к пониманию, — произнесла Мюриэль с нажимом и торопливо продолжила: — Моя мать часто говорила о неприятной стороне замужества. Вернее, не говорила, просто упоминала, называя ее именно так. А теперь представь, как над тобой будут потешаться в наши дни, если скажешь что-нибудь подобное. Все будут. Только мне интересно, сколько женщин не согласятся с тобой совершенно искренне.
Мюриэль замолчала, хотя явно не из-за того, что ей было нечего сказать. Гвен бросила на нее ободряющий взгляд и приготовилась внимательно слушать, готовая при первой же возможности пересказать этот разговор Рианнон: не только из внутренних побуждений, но и в качестве компенсации за свое предательство. Кроме того, любая достоверная информация об отношениях этой супружеской четы будет по достоинству оценена другими женами.
По-прежнему торопливо, Мюриэль продолжила с того места, на котором остановилась:
— И все потому, что у них нет времени привыкнуть. Принято считать, что это наладится само собой; думаю, у многих так и происходит, но не у всех. А говорить с ними бесполезно — они ничего не замечают, а если замечают, то думают, это женские капризы, или способ самоутвердиться, или что она мстит за какую-то провинность. В общем, все заканчивается либо ссорой, либо надеждой на то, что следующий раз будет лучше, но, как ни смешно, ничего не меняется. А потом… потом оказывается, что уже слишком поздно. Знаешь, как бывает: разговариваешь с кем-нибудь и не можешь вспомнить имя этого человека, и продолжаешь разговор в надежде, что вспомнишь или он сам представится. Ну и тогда уже ничего не исправишь. А вот некоторым везет: у них после двадцатилетнего перерыва все хорошо. Шан говорила мне, что до сих пор общается со своим бывшим, хотя он перебрался в Торонто черт знает сколько лет назад.
Гвен по-прежнему молчала. С большой неохотой она решила, что не будет пересказывать Рианнон откровения Мюриэль, разве что сделает один-два намека, уклонившись от дальнейших расспросов под предлогом амнезии. Кстати, вполне вероятно, что утром она и вправду ничего не вспомнит, так что и до одного-двух намеков дело не дойдет. Вероятно, Мюриэль рассчитывала на нечто подобное и на следующий день снова замкнется в себе. А ее последние две фразы явно из серии полубредовых замечаний под утро, когда уже сил нет бодрствовать. Об этом можно и рассказать.
— Вызови мне, пожалуйста, такси, — попросила Мюриэль, когда молчание затянулось на целую минуту. Она говорила намного сдержаннее, чем раньше. — Телефон у меня в сумочке, она где-то здесь.
«Вот мы и вернулись на круги своя», — подумала Гвен, поднимая сумку, но решила, что больше не будет сердиться на Мюриэль за ее громкий голос и прибабахи, если, конечно, вспомнит почему.
6
— А не от Бэбс ли, от крошки, подхватил мандавошек почтенный отец Малдон? Нет, он встречался не с нею, а с миссис Розенбом…
Алун напевал тихим голосом, но не из обычной предосторожности — в машине никого больше не было, — просто не хотел торжествовать чересчур вульгарно. Покинув жилище Малькольма несколько неудовлетворенным, он случайно — или почти случайно — оказался неподалеку от дома старой знакомой. До приема в «Гольф-клубе» они не виделись лет двадцать, а на самом приеме Алун едва улучил минуту, чтобы сделать ей комплимент и выразить соболезнования по поводу кончины Гриффа. В свое время Грифф был процветающим врачом, который щедро выписывал антидепрессанты, когда они только появились, и владельцем внушительной виллы из красного кирпича на Бофой-роуд. У Алуна хватило времени спросить, где приятельница живет сейчас; она ответила, что там же: Грифф, умница, обо всем позаботился. Сворачивая на дорогу, Алун решил для себя, что если в доме горит свет, то он остановится и посигналит или позвонит в дверь, так, на всякий случай. И свет горел, да и случай тоже представился.
