Иэн Макьюэн - Сластена
— Твои шансы угадать коробку с пенсией — один к трем. Сумма вероятностей должна быть равна единице. Поэтому вероятность того, что пенсия находится в одной из двух других коробок, — две третьих. Третья коробка открыта и пуста, так что с вероятностью две третьих пенсия — во второй коробке.
Он смотрел на меня с жалостью, как на фанатичную приверженницу какой-то тоталитарной секты.
— Открыв пустую коробку, Монти дал мне дополнительную информацию. Мои шансы были один из трех. Теперь — один из двух.
— Так было бы, если бы ты вошел в комнату после того, как он открыл коробку, и тогда тебе предложили бы выбрать между двумя коробками. Тогда, действительно, один шанс из двух.
— Сирина, я удивляюсь, как ты не понимаешь очевидного.
У меня возникло приятное чувство, отчетливое и непривычное, — чувство освобождения. В какой-то области интеллектуального пространства, быть может, довольно большой области, я умнее Тома. Странно. То, что для меня было совсем простым, у него не укладывалось в голове.
— Посмотри на это так, — сказала я. — Перейти от первой коробки ко второй — только тогда плохое решение, когда твой выбор был правильным и пенсия — в первой коробке. Шансы на это — один к трем. Так что вероятность ошибки, когда отказываешься от первоначального выбора, — одна третья. Значит, с вероятностью две третьих ты поступишь правильно, предпочтя вторую коробку.
Он хмурился, напрягал ум. Истина забрезжила на секунду, но потом он моргнул — мысль ускользнула.
— Я знаю, что я прав, — сказал он. — Только не могу это четко объяснить. Этот Монти произвольно положил мою пенсию в одну из коробок. Осталось только две коробки, где она может быть, значит, с равной вероятностью она в одной либо в другой. — Он хотел встать, но опять опустился на стул. — Голова кружится от этих мыслей.
— Можно подойти к этому иначе, — сказала я. — Пусть у нас миллион коробок. Правила те же. Скажем, ты выбрал коробку номер семьсот тысяч. Монти идет вдоль коробок, открывает одну за другой, пустые. Когда остались только две коробки — твоя и, скажем, девяносто пятая, — он останавливается. Какие теперь шансы?
— Равные, — глухим голосом ответил он. — Пятьдесят на пятьдесят.
Я постаралась говорить не таким тоном, каким говорят с ребенком.
— Том, один шанс из миллиона, что приз в твоей коробке. И почти наверняка он — в другой.
Опять что-то будто мелькнуло у него в уме — и исчезло.
— Ну… Нет, не думаю, что это правильно, то есть… Думаю, меня сейчас стошнит.
Он вскочил и торопливо прошел мимо официантов, не попрощавшись. Когда я догнала его на улице, он стоял, прислоняясь к машине, и смотрел на свои туфли. Холод его взбодрил, его даже не стошнило. Мы под ручку направились к дому.
Решив, что голова у него достаточно прояснилась, я сказала:
— Если это поможет, попробуем проверить это эмпирически на картах. Можем взять…
— Сирина, дорогая, хватит. Если опять стану ломать голову, меня вырвет.
— Ты просил чего-то парадоксального.
— Да. Извини. Больше не попрошу. Будем держаться подальше от парадоксов.
Тогда мы стали говорить о другом и, добравшись до квартиры, легли и крепко уснули. Но рано утром в воскресенье взволнованный Том растряс меня, оборвав какой-то путаный сон.
— Я понял! Сирина, я понял, как это получается. Это же так просто — все, что ты говорила. Все вдруг встало на место, знаешь, как этот рисунок куба… как его.
— Некера.
— Я могу что-то из этого сделать?
— Да, почему бы и нет.
Я уснула под треск клавиш за дверью и проснулась только через три часа. В воскресенье мы почти не вспоминали Монти Холла. Пока Том работал, я приготовила на обед жареное мясо с картошкой. Может быть, сказывалось похмелье, но я с особенной грустью думала о возвращении на Сент-Огастин-роуд, в свою комнату-одиночку, о том, как включу электрический камин с одной трубкой, буду мыть голову в раковине и гладить юбку перед работой.
В ранних сумерках Том проводил меня на вокзал. Мы обнялись на платформе, я чуть не плакала, но виду не подала, и, наверное, он ничего не заметил.
16
Через три дня пришел по почте его рассказ. К первой странице была пришпилена открытка с Западным пирсом, и на обороте: «Правильно я понял?»
Я прочла «Вероятную измену» в ледяной кухне, за кружкой чая, перед уходом на работу. Терри Крот — лондонский архитектор, бездетный брак его постепенно разрушается из-за постоянных измен его жены Салли. Жена не работает, за детьми ухаживать не надо, домашним хозяйством занимается служанка, и она «посвятила себя беспрестанным и безоглядным адюльтерам». Кроме того, Салли каждый день прилежно курит марихуану и перед обедом употребляет хорошую порцию виски. Терри между тем трудится семьдесят часов в неделю, проектируя квартиры в дешевом многоэтажном муниципальном доме, который лет через пятнадцать будет, скорее всего, снесен. Салли вступает в сношения с почти незнакомыми мужчинами. «Ее отговорки и объяснения были оскорбительно прозрачны, но он никогда не мог их опровергнуть. У него не было на это времени». Но однажды совещание на строительном участке отменяется, и архитектор решает потратить свободные часы на слежку за женой. «Снедаемый ревностью и печалью, он желал увидеть ее с мужчиной, чтобы дать пищу своему отчаянию и укрепиться в решимости оставить ее». Она сказала ему, что проведет день у своей тетки в Сент-Олбансе. Вместо этого она отправляется на вокзал Виктория, и Терри следует за ней. Она садится в брайтонский поезд, он — тоже, на два вагона сзади. Он идет за ней по городу, через проспект Стейн, по улочкам Кемп-тауна и приходит к маленькой гостинице на Аппер-Рок-гарденс. С тротуара он видит ее в вестибюле с мужчиной, к счастью, думает Терри, довольно щуплым. Он видит, как парочка берет ключ у портье и поднимается по узкой лестнице. Терри входит в гостиницу, портье не замечает его или не обращает внимания, и он поднимается по лестнице следом. Он слышит, как открылась и закрылась дверь на четвертом этаже. Поднимается на площадку. Перед ним всего три номера: 401, 402, 403-й. План его — дождаться, когда они лягут в постель; тогда он вышибет ногой дверь, устыдит жену, а этому тщедушному врежет по морде.
Но он не знает, в каком они номере.
Он тихо стоит на площадке и ждет звуков. «Он жаждал их услышать — стон, вскрик, пружинный скрип — все годилось. Но ничего не было». Проходят минуты, он должен что-то решить. Он решает вломиться в номер 401-й, потому что дверь ближе всех. Все двери на вид — хлипкие, он знает, что хорошего пинка будет достаточно. Он отступает, чтобы разбежаться, но в это время открывается дверь номера 403-го и выходит индийская пара, неся малыша с заячьей губой. Они проходят мимо него с робкой улыбкой и спускаются.
Они ушли, и Терри в замешательстве. Здесь в рассказе напряжение нарастает, близится кульминация. Архитектор и любитель математики, он накоротке с числами. Он торопливо просчитывает варианты. Изначально был один шанс из трех, что жена в номере 401-м. То есть до сих пор было два шанса из трех, что она либо в 402-м, либо в 403-м. Теперь ясно, что 403-й пуст. Значит, два шанса из трех, что она в 402-м номере. «Только дурак будет держаться первоначального выбора, потому что законы вероятности неумолимо верны». Он разбегается, прыгает, дверь 402 с треском распахивается, и вот она, парочка, — голые в постели, только что приступили к делу. Он закатывает мужчине «увесистую оплеуху, бросает на жену взгляд, исполненный холодного презрения», и уезжает в Лондон, чтобы начать бракоразводный процесс.
Всю среду я разбирала и подшивала документы, касавшиеся некоего Джо Кахилла из Временной ИРА, его связи с полковником Каддафи и транспорта с оружием из Ливии, который отследила МИ-6 и перехватил ирландский флот перед Уотерфордом в конце марта. Кахилл находился на борту и ни о чем не подозревал, пока не почувствовал приставленного к затылку дула. Насколько я поняла из приложенных газетных вырезок, наши были не в курсе и досадовали. «Такая ошибка, — говорилось в одном гневном меморандуме, — не должна повториться». В целом интересно, до какой-то степени. Но я не знала, что меня занимает больше — славное судно «Клодия» или соображения моего возлюбленного. Больше того, я беспокоилась, нервничала. Как только выдавалась свободная минута, я возвращалась мыслями к дверям на четвертом этаже брайтонской гостиницы.
Рассказ был хороший. Пусть не лучший у него, но Том опять был в форме, в правильной форме. Но утром, когда я прочла рассказ, сразу поняла, что это брак, что он построен на ложных допущениях, несостоятельных параллелях, на негодной математике. Он не понял меня совсем, не понял задачу. Он возбудился, вспомнив некеровский куб, и его занесло не туда. Я вспомнила его мальчишеский энтузиазм, и мне стало стыдно, что я тогда уснула, а проснувшись, не обсудила с ним его замысел. Его возбудила перспектива внести в свою прозу парадокс о выборе в условиях неопределенности. Задача была великолепная: драматизировать математическую тему и привнести в нее этическое измерение. Смысл его открытки был ясен. Он положился на меня в своей героической попытке преодолеть пропасть между искусством и логикой, а я позволила ему броситься не в ту сторону. Рассказ не состоялся, он лишен смысла, и меня огорчало, что Том этого не видит. Но как сказать ему, что рассказ не годится, если я сама в этом отчасти виновата?
