Карен Бликсен - Семь фантастических историй
Все, однако, сходились на том, что для Мортена де Конинка приказ подоспел как раз вовремя. Довольно ему пожинать военные лавры, пора жениться и спокойно зажить в Эльсиноре. Он был тогда обручен с Адриенной Розенстанд — сокол и белая голубица. Она была подруга его сестер, те относились к ней как к собственному своему творенью и наслаждались, сочиняя самую выигрышную оправу для ее редкой красоты. Овладая точным и отработанным вкусом, они не жалели времени, выбирая для нее приданое, будто готовились к собственной свадьбе. На самом-то деле они не так уж жаловали свою хрупкую невестку и между собой горячо сетовали, бывало, что брат выбрал эту провинциалочку, яркую птаху с эльсинорского курятника. Но им бы радоваться, если подумать хорошенько. Робость и будничность Адриенны позволяли им все так же царить в мире отважной фантазии. А как еще выглядели бы сестры сокола, вздумай он, как легко могло статься, ввести в дом молодого орла?
Свадьбу назначили на середину мая, когда так прекрасна земля вокруг Эльсинора. Весь город с нетерпением ждал радостного дня. Но свадьбы никакой не было. Утром жених исчез, и с тех пор его в Эльсиноре не видели. Сестры, обливаясь слезами стыда и горя, принесли новость невесте, та упала без памяти, долго потом лежала больная и так толком и не оправилась. Весь город, казалось, содрогнулся от удара. Никого не соблазняла даже столь редкостная возможность посудачить. То было не чужое разочарование, не чужая беда.
С тех пор до Эльсинора не доходило никаких вестей от самого Мортена де Конинка. Но по истечении нескольких лет о нем начали просачиваться странные слухи. Сперва рассказывали, что он стал пиратом, судьба не редкая для бесприютного капера. Потом — что он участвовал в Американской войне и отличился в боях. Потом прошла молва, что он стал богатым плантатором и рабовладельцем на Антиллах. Но слухи эти никто не подхватывал. Имя его почти не упоминали в Эльсиноре, покуда много лет спустя он не сделался как бы героем волшебной сказки, вроде Синей Бороды или Синдбада-Морехода.
Для семейства де Конинк он после дня свадьбы перестал существовать. Мадам де Конинк не пережила потери сына. Полная жизни, она была тем музыкальным инструментом, со струн которого дети ее срывали чистые, высокие тона. А если не петь, если не звенеть ни вальсом, ни серенадой, ни военным маршем — зачем и существовать инструменту? Смерть была для нее естественней, чем немота.
Для сестер Мортена редкие о нем вести были манной небесной, спасавшей в пустыне от гибели их сердца. Они ею не потчевали родителей и друзей. Но в дистиллированной замкнутости своих комнат они из нее вываривали множество разных блюд. Вот брат возвращается адмиралом иностранного флота — грудь увешана незнаемыми звездами, и заждавшуюся невесту он ведет к алтарю. Или, израненный, с сокрушенным здоровьем, но увенчанный лаврами, он воротится умирать в Эльсинор. Он высадится у мола. Разве не видели это некогда их собственные глаза? Но и столь скудная пища с годами испортилась от горьких приправ. Пришло время, когда им самим стало трудно ее глотать, и они лучше бы умерли с голоду, будь у них выбор. Отнюдь не сделавшись ни славным морским офицером, ни богатым плантатором, их брат был известным пиратом в дальних водах подле Кубы и Тринидада — один из последних представителей этой опасной профессии. Но, преследуемый «Альбионом» и «Триумфом», он погубил свой корабль близ Тринидада и сам едва спасся от гибели. С тех пор он так и сяк пытался заработать на прожитье, и кто-то его видел б Нью-Орлеане бедным и больным. И наконец сестры узнали, что он повешен.
С самого того дня свадьбы Мортена мадам Бек тридцать лет целых молчала о своей ране. Выдумки сестриц она и слушать не хотела, в одно ухо впускала, в другое выпускала. Она была обходительна с брошенной невестой, когда та после болезни опять заявилась в дом. Но сочувствия она к ней особого не питала. В данном случае, как и всегда, она лучше всех в доме разбиралась, что к чему. Хоть сердце ее загодя не учуяло беды, но вещие сны предсказывали горькую правду. Недаром жених с детства завел обычай заявляться к ней и часами просиживать с нею рядышком у нее в комнатенке. Было так и во время торжественных приготовлений к свадьбе. Украдкой подняв глаза в очках от работы, она вглядывалась в его лицо. Часто далеко за полночь просиживая за починкой белья и спускаясь в бельевую, когда раннее летнее солнце еще не подожгло воды Зунда, уж она-то знала кое-что о приходах кой-кого и уходах из дому, неведомых для остального семейства. Что-то там не заладилось у жениха с невестой. Молил ли он Адриенну взять его и не отпускать, чтоб не оставить ему обратного хода? Но что-то не верила мадам Бек, чтоб какая-нибудь девушка могла отринуть моления Мортена. А может, она уступила, да это не помогло? Или она с ужасом наблюдала, как день ото дня он ускользает от нее, и все же не решилась на последнюю жертву?
Никто этого никогда не узнает, ибо Адриенна ничего не рассказывала. Да едва ли бы и смогла, даже если б захотела. После долгой болезни она сделалась туга на ухо. Она слышала только то, о чем можно орать во все горло, и последние тридцать лет жила среди громко выкликаемых пошлостей.
Пятнадцать лет ждала прелестная Адриенна своего жениха. Потом она вышла замуж.
Сестры де Конинк были на свадьбе. Они блистали нарядами. В последний раз явились они царицами Эльсинора при этой оказии, и, хоть было им уже за тридцать, они могли заткнуть за пояс любую юную красотку. Свадебный подарок был не менее внушителен. Они пожаловали невесте брильянтовые подвески и брошь своей матери, украшение, которому равного не было в Эльсиноре. Вдобавок они разорили все подоконники у себя в гостиной, чтоб убрать алтарь цветами, ибо свадьба была в декабре. Свет решил, что гордые сестрицы задаривают подружку, чтоб загладить вину брата. Но мадам Бек понимала: ничуть. Она-то знала, что ими движет чувство живейшей признательности, что материнские бриллианты — отступное. Ведь отныне златовласая Адриенна не была уже братней непорочною вдовой, уже не занимала в людских глазах первого места с ним рядом. И коль скоро кроткая, тягостная гостья покидала дом, следовало проводить ее до порога со всевозможной учтивостью. По той же причине они всячески ласкали ее детей и под занавес отказали им львиную долю земного своего достояния. Тут тоже была признательность, тайное облегчение оттого, что прелестные цыплятки с эльсинорского курятника — не дети их врата.
Мадам Бек тоже была на свадьбе и дивно провела вечер. Когда подали мороженое, ей привиделись морозные айсберги в черном бескрайнем море и одинокий юноша, задумчиво их разглядывающий с палувы. Тут она встретила устремленный на нее через весь стол взор фрекен Фанни, темный, блестящий, из-за слез невидящий взор. Строгая увядающая красавица собрала все достоинство де Конинков, подавляя свою тоску, а может быть, стыд, а может быть, торжество.
Но была еще одна девушка в Эльсиноре, на чьей истории здесь уместно остановиться. То была дочка трактирщика в Слеттене, по имени Катрин, из рода угольщиков, которые живут в тех краях и во многом напоминают цыган. Эта большая, красивая, черноглазая и краснощекая девушка одно время, говорили, была возлюбленной Мортена де Конинка. Участь ее была печальна. Считали, что она слегка повредилась в уме. Она пристрастилась к спиртному, пошла по рукам и рано умерла. Элиза, младшая из сестер де Конинк, очень о ней пеклась. Дважды пристраивала она ее к делу в маленькой шляпной мастерской, так как девушка была проворная и со вкусом. Фрекен Элиза создавала ей рекламу, покупая шляпки только у нее, и поддерживала Катрин до самой ее смерти. Когда после ряда скандалов, разразившихся в Эльсиноре, Катрин перебралась в Копенгаген и поселилась на Дивенсгаде, куда не заглядывают обыкновенно дамы из благородного общества, Элиза де Конинк и там навещала ее и возвращалась после своих визитов ободренная и втайне обрадованная. ибо именно так надлежало вести себя девушке, любившей Мортена де Конинка и брошенной им. Совершенное падение, унижение и распад только и могли быть естественным следствием былого и рождали торжесгвенный отклик в сердце сестры, заградившей слух для всex слов утешения. Лишь тут, в жалкой каморке у Катрин, Элиза не боялась себя выдать при упоминании братнего имени. Две женщины провели вместе немало часов. Умирающая не разговаривала, только раза по три на дню спрашивала о направлении ветра, вопрос, на который элегантная дама неизменно отвечала без запинки и без ошибки. Элиза сидела у одра Катрин, как колдунья, сторожащая действие своего смертоносного снадобья. Она замерла не дыша, вслушиваясь в последний вздох девушки из Слеттена.
Зима в 1841 году выдалась на редкость суровая. Холода ударили еще до Рождества, и в январе установились прочные, лютые морозы. Иной раз небо принималось сыпать скупою порошей, но не было ни ветра, ни солнца, застыли воздух и вода. Лед так плотно сковал Зунд, что люди ходили из Эльсинора в Швецию выпить чашечку кофе с приятелями, отцы которых схватывались с их собственными отцами под грохот орудий на тех же водах, кативших высокие волны. Они казались крошечными оловянными солдатиками на огромной седой равнине. Но по ночам, когда огни домов и тусклых уличных фонарей лишь у берега озаряли лед, огромная недвижная велизна моря пугала, как дыхание смерти над миром. Отвесно стоял дым из труб. Другой такой зимы не помнили старожилы.
