Борис Рохлин - У стен Малапаги

Возьмём Фому Аквинского. Тоже мне знаток любви! Он уравнивает любовь и ненависть. Для него это не более чем две формы желания. Ты можешь это понять? Я — нет. Одно — добра, а другое — зла.

С моей точки зрения, любовь — это вообще ни желание, ни стремление. Напротив, она — источник, из которого берёт начало всё остальное: и желания, и мысли, и воля, да и все наши поступки. Желание отмирает само по себе. Любовь никогда!

Вот к какому выводу я прихожу. Пожалуй, я могу согласиться с Блаженным Августином: «Любовь — это моя сила тяжести, моя сила притяжения. Она влечёт меня туда, куда я сам всегда влекусь».

Не правда ли, сказано неплохо? Обрати внимание — здесь главное, ключевое слово «моя», именно «моя сила притяжения». Обычно, как я заметил, основная ошибка заключается в том, что человек путает причину и следствие, считая, что любовь приходит извне, от объекта. Так, например, считал Спиноза, к которому я отношусь с большим уважением. Чистая душа была, без помарок и пятен… Но должен заметить, что здесь он сильно ошибался.

Ни в коем случае, она внутри, она приходит из глубины сердца. Чтобы любовь могла проявиться вовне, она уже должна быть, неявленно, скрыто, но быть, ожидая своего часа… Так, во всяком случае, я осмелюсь утверждать. Это поток света, исходящий из тебя, это огненная река. Она сжигает любящего, но опаляет и предмет любви. Это подтверждает и мой личный опыт.

Памелу обожгли лучи, источником которых было моё сердце. Я уверен в этом. Моя любовь пришла не от неё ко мне, а от меня к ней и, можно сказать, высекла ответное чувство. Или зажгла? Что лучше, не знаю. О, Памела, зачем я вспомнил о тебе? Нет, нет и ещё раз нет… Я должен быть мужественным.

Поэтому продолжаю. Обратимся к знаменитой теории кристаллизации Стендаля. Любви, как кристаллизации. Боже, какая глупость! Я полностью согласен с Ортегой, не с тем неудавшимся никарагуанским революционером, а с испанцем Ортегой, заметившим, что у Стендаля была голова, набитая теориями, но, увы, он не имел никакого дара к метафизическим спекуляциям.

Стендаль, — кстати, ответь мне, пожалуйста, зачем брать фамилию немецкого городка, разве и ставшего известным благодаря этому капризу художника, — считает любовь просто обманом. Эта даже не циничная, а, скорее, детская идея лежит в основе его теории. Любовь для него сама по себе просто ошибка. Наше воображение, наша фантазия наделяют объект совершенствами, которыми он и не думал обладать, а затем в эту мифологизированную персону мы влюбляемся. Вот уж, действительно, простота хуже воровства.

Затем в один прекрасный день иллюзия, заблуждение, наваждение — называй, как хочешь — исчезает, рассеивается… и вместе с ней умирает любовь. Для Стендаля любовь даже не слепота, — с этим ещё можно было бы как-то согласиться, — это хуже — галлюцинация. Вот что получается, когда человек занимается не своим делом.

Нет, больше не могу говорить об этом. Этот французский романист отнимает у меня последнюю надежду. Если любовь — галлюцинация, то что же тогда остальной мир? Нет и ещё раз нет!

О, Памела, ты не дашь мне упасть так низко, как этот поклонник Наполеона с немецкой фамилией. Хватит теорий! Любовь преодолевала и не такие заграждения. Она переживёт и все теории умников.

Кстати, дорогой друг, мне стыдно признаться…, но, как известно, любовь может вызвать ещё и не те метаморфозы… Со мной произошла одна из них. Ты знаешь, я не поэт, но это чувство, могущее всё, сочувствует и поэтическому вдохновению. И я неожиданно для себя — неловко как-то и выговорить такое — написал нечто почти в рифму. Увы, я не разбираюсь в поэтических формах или жанрах. Это, признаюсь, пробел в моём образовании. Назови сам как хочешь: элегией, сонетом, рондо или эпитафией.

                           I…А мир не завершился вечным светом,И вряд ли кончится добром.Мы вырастем и скорчимся потом,Когда мы будем возвращаться в эхо,Не сожалея больше ни о чёмИ не прося прощения за это.

                          IIСпасибо и на томТворцу вещей и образов, и звуков.Он подарил подобие разлукиИ сделал нас подобием своим.Но отказался взять нас на поруки.

                         IIIХрупка и скудна наша оболочка.Внезапно треснет скорлупа бытия —В конце пути поставленная точка.

                         IVИ мы вернёмся на круги свои,Как ветер той бытийственной поры,Когда творился мир над бездной тьмы…А мы лишь жили в Божьем помышлении,Не ведая о зле и нетерпении.

                         VИ вот всё кончено — и мы сотворены.Теперь пора платить счета,Но пуст карман, пуста душа.Ах, если бы начать сначала!Но поздно. Время отстучало.

                        VIИ если нам осталось что-то,Так это память о былом,В котором не было кого-тоИ без кого мы не умрём.

Знаю, ты скажешь: «Что за собачья поэзия, дорогой Шарон?»

И будешь прав.

Конечно, я понимаю, строчки твоего любимца звучат получше:

Задвигался мой шаткий плот,Когда проплыл туманный флот,Пересекая Геллеспонт,За горизонт, за горизонт.

Но чувство, но искренность…! Ах, зачем они нужны…, кому…? К чёрту, к чёрту! Всё ложь, видимость, обман… Но Памела… Только ты… Что значит — не было? Ты была, ты есть. Я живу одной мыслью… Какая чепуха! Одни заклинания… Пустые, бессильные заклинания…

Где мои чистые, светлые глаза по утрам, омытые извечной радостью пробуждения, и ясная голова, что сохранялась таковой на протяжении всего дня, пока я не засыпал после вечерней прогулки счастливым и бесмятежным сном, что всякий раз возвращал меня, казалось бы, в давно забытое детство…?

В глазах туман. В голове вертеп.

Ничто не помогает мне. Ни метафизические размышления, ни рассуждение о методе, ни чистый разум, ни человеческое, слишком человеческое, ни Афины и Иерусалим.

До новой встречи, дорогой и единственный друг. Надеюсь, при более благоприятных обстоятельствах.

Весь твой

Дорогой друг! Я отказался принимать пищу. Боже, какое отвратительное слово! Каждый раз вздрагиваешь, когда его произносишь.

Не подумай только, что я объявил голодовку. Нет, голодовка — это особая форма борьбы, протеста, другими словами, это косвенное признание реальности, пусть отрицательное, имеющее в виду если не её упразднение, то, во всяком случае, изменение. Замену существующего и известного на новое и, боюсь, не менее сомнительное. Это страшное, последнее, почти последнее — последним является самоубийство — проявление заинтересованности в имеющем быть мире.

Меня же больше не интересует ни сам мир, ни происходящее в нём. Меня больше не волнуют, не сердят, не приводят в ярость или отчаяние ни человек, ни его склонности и влечения. Подлые, дикие и самоубийственные…

Проще говоря, дорогой и единственный друг, я устранил — или она сама исчезла, растворилась — эта двоящаяся, приманчивая страсть изменять и улучшать мир или, что одно и то же, уходить, бежать из него в некий лучший и подлинный.

Я понял, что есть только, решительно только то, что есть. И именно поэтому оно есть. Всякое подлинное изменение приведёт к разрушению и распаду, к исчезновению… Исчезновению вселенной со всеми её частностями, созвездиями, планетами, мирами, солнцами, человеком…

И именно поэтому человек не может измениться. Он может только исчезнуть.

Меня более ничто не касается и не затрагивает… и мои хозяева уносят от меня нетронутыми блюдце с молоком, куриную котлетку и хвостик минтая. Я не смотрю на это. Не реагирую на их просьбы и крики, на их то просительный и умоляющий, то злой и крикливый тон.

Какое блаженство! Я свободен! Вернее, я всё более становлюсь свободным, с каждым днём, часом, минутой.

Пора и мне, дорогой друг, отправиться в путешествие на Запад, не в то сомнительное путешествие, в которое отправился ты, а в то путешествие на Запад, которое в давние, полузабытые, почти стёршиеся из памяти времена совершила одна китайская обезьяна.

Может быть, и к лучшему, что ты уехал. То, что здесь происходит, тебя вряд ли обрадовало бы. Хотя, с другой стороны, именно изменения последних лет позволили тебе увидеть Германию. Правда, добавлю, позволь быть откровенным и да прости, дорогой Шарон, но…