Борис Рохлин - У стен Малапаги
Однако, если бы он состоял только из этого, как бы это не называть, — нет нужды перечислять дурные свойства, действительно ему присущие, их, увы, слишком много, — то мира давно не было бы. Скажу больше, дорогой друг, его вообще никогда не было бы, он просто-напросто не смог бы возникнуть.
Ведь, как тебе хорошо известно, зло — не более чем недостаток добра, а если так, то подумай и, хочешь — не хочешь, а придёшь к выводу, что само наличие зла говорит, подтверждает, доказывает существование добра.
И потом, дорогой мой, что за тон? Какое страшное неверие! Что за невозможный, прямо неприличный пессимизм? Откуда такие катастрофические ожидания? Ожидания чего? Конца света?
Боже, зачем всё это? Жизнь так коротка. Вспомни, всё к лучшему в этом лучшем из миров. Вот что никогда не стоит забывать. Даже в самых печальных, самых невразумительных, я бы добавил, предосудительных обстоятельствах. Согласен, в жизни много дурного, слишком много. И всё-таки так нельзя.
Дорогой мой Баумгартен, не скрою, у меня самого временами бывают такие состояния, что кажется, будто я опустился на самое дно. Но уверяю тебя, всякий раз, как я там оказываюсь, кто-нибудь снизу да постучит…
Поверь мне, не всё так плохо, как видится при беглом досмотре нашей вселенной. Войны начинаются и заканчиваются. Одни устают убивать друг друга. Другие умирают естественным образом. Среди них, насколько я понимаю, не только хороше, но и дурные. Бывают моменты тишины и покоя, когда нет ветра и шума машин и у нас во дворе не работает токарный станок, что случается по воскресеньям. Миру удаётся сохранять если не гармонию, то равновесие. И это уже немало.
Как известно, от ада до рая, как, впрочем, и обратно не столь уж долгий и томительный путь. Зачем задаваться, а потом мучиться неразрешимыми вопросами? Зачем обкрадывать себя?
Дорогой друг, должен признаться, мысли мои по-прежнему заняты одним, а именно Памелой, моей Памелой! О, если бы ты только знал, что это за чудо!
Мы встречаемся иногда на прогулке в Тиргартене. Но мне ещё не удалось…, ничего мне ещё не удалось… Мы обмениваемся лишь взглядами…, но и они говорят о многом. Её взгляд говорит о…, да что взгляд…, её хвостик говорит моему сердцу столько…, что хватит на двух влюблённых. Да, она меня любит, уверен.
Лишь время…, удачное стечение обстоятельств… надежда… и ожидание… — вот всё, что мне остаётся. Не в моих силах изменить или ускорить неторопливый, — какой там, неторопливый, — чудовищно, мучительно медленный ход событий… Остаётся набраться терпения и ждать…
Но главное я уже знаю. Она ко мне неравнодуша. Я ей не неприятен, скажу больше, моё обояние, моя верность, моя страсть, наконец, сделали своё дело. Я уверен, Памела страдает так же сильно, если не больше, — нет, больше невозможно, — как и я.
О, дорогой Якоб, сколь удивительно это сплетение страсти и внезапно одолевающей тебя меланхолии, восторга и отчаяния, надежд и сомнений, веры и ревности! Да, я ревную и мучаюсь этим невыносимо. В общем, я счастлив и несчастлив сразу… И эти два чувства неразрывны. По-видимому, только вместе они составляют то, что мы называем…, а как мы это называем? Я бы назвал… любовью. Да, именно так и только так.
Кстати, я вспомнил автора этих удивительных — редких по красоте и точности — слов. Помнишь, о любви в отчаянии.
Они принадлежат одной португальской монахине[1]. Я уверен и полностью согласен с поэтом Рильке, что знаменитые пять писем, увидевшие свет в Париже в 1669 году, написаны именно ею. Трудно себе представить, чтобы их мог написать мужчина.
Мне, дорогой мой, — хотя, согласись, я не чужд эпистолярному жанру, — так вот, мне за всю жизнь, сколь бы долгой она ни оказалась, не написать ничего подобного.
Вот Памела, конечно, могла бы это сделать… О, Памела…! Я уверен, я знаю — она может всё…
Вчера мы снова встретились в Тиргартене, у небольшого озерца, скорее, пруда со стоячей зеленоватой, почти изумрудного цвета водой и множеством водяных лилий.
Как бы я хотел преподнести ей эти лилии, но страх быть непонятым останавливает меня. Мы-то хорошо знаем, что у человека это обычный пошлый способ скрывать свои неблаговидные поступки и успокаивать свою совесть.
В этот день, тёплый и солнечный, был какой-то праздник. В саду по этому поводу устроили гуляния, играл оркестр, было много людей. Должен тебе сказать, я не люблю тесноты, давки, шума. К тому же музыка под открытым небом не может доставить удовольствие подлинному ценителю. Почти не задев слуха, не успевшая прикоснуться к душе и сердцу своего поклонника, она рассыпается, разваливается, словно звуки, почувствовав свободу, как воробьи или голуби, заслышавшие мой голос, разлетаются в разные стороны. И шум окружающей жизни их поглощает. Под открытым небом трудно почувствовать, услышать скрипку или флейту, или, например, гобой… Доступна для восприятия лишь барабанная дробь, но такая музыка — уже специально и только — предназначена для человека. У меня лично эти звуки вызывают чудовищную мигрень.
Для подлинного, адекватного переживания музыкального произведения требуется замкнутое пространство. Это помогает сосредоточиться…
Дорогой друг, мне кажется, ты понимаешь меня. Небосвод — слишком высокий купол даже для твоего любимого Баха.
Но извини, я отвлёкся. Обо мне уж точно не скажешь, что я большой любитель музыки и уж тем более её знаток. Это ты в юности был страшным меломаном. До сих пор помню: глаза закрыты, ты, вытянувшись, лежишь на боку-и сонно-оцепенелое, пугающе-неподвижное тело, словно твоя душа временно покинула тебя, чтобы без помех слушать звуки органа или клавесина. Помню, ты был большим знатоком не только Баха, но и Рамо с Купереном…
Да, несмотря на шум и толкотню, я в этот раз был очень доволен, более скажу, счастлив. Хозяева, увлечённые праздником, забыли о нас. Нам удалось перекинуться несколькими фразами… Ах, какое это упоительное чувство! Быть рядом с… Памела рядом, совсем рядом со мной… Но, увы, это продолжалось недолго — и вот нас уводят в разные стороны. Ты, вероятно, представляешь, нет, ты не можешь себе представить, как я был потрясён, травмирован… Поначалу я отказался идти домой, но, сам понимаешь, пришлось…
И всё-таки я счастлив. Памела меня любит. Я убедился в этом. Первое, что я сделал, вернувшись домой, — нет, я побежал не к миске с едой — я сделал то, чего давно-давно уже не делал — я стал смотреться в зеркало.
О, чудо! Да, дорогой друг, произошло чудо, точно так, как с великим Гёте, с которым оно происходило довольно часто, стоило ему влюбиться. Так то с Гёте, а что говорить обо мне…?
Я снова после долгого перерыва себе понравился. Я не хвастаюсь, поверь, я выглядел великолепно, я снова был в форме.
Я смотрел и думал… Почему, почему я такой…, такой… красивый…, умный…, мудрый…, -да, не преувеличиваю, в это мгновение я казался себе мудрецом, — почему я пишу такие хорошие письма…, почему я являюсь роком для прекрасной половины…, универсальным магнитом для слабого пола…
Ну что, что я могу поделать, если я такой…?
Я чувствовал в себе необыкновенную способность привлекать, очаровывать и вызывать симпатию. Мне казалось, что и тело, и душа мои настроены столь гармонично, столь, я бы сказал, ювелирно, вобрали в себя такую энергию и мощь, что одно прикосновение моей лапы или поворот головы могли вызвать ответное чувство.
Ответное чувство…? Фу, как слабо сказано… Но, дорогой друг, не хватает слов… Что же они могут вызвать…?
Вибрацию…, сдвиг…? Кажется, у меня крыша поехала…
Как правильно заметил однажды уже немолодой гражданин, пострадавший от собственного темперамента:
«О, богиня любви Венера, что ты сделала со мной…»
Похоже, со мной тоже, драгоценный друг, но в высоком, а не в приземлённо-телесном и унизительном смысле.
Дорогой, писать больше не могу. Пришли хозяева. Завтра продолжу.
Прошло уже несколько дней, как я не брался за перо. Я расстался с тобой, полный надежд и восторгов. Но как жестока жизнь, как непредсказуема, как невыносимы и подлы её укусы, выверты, подножки… Всё кончено… в один день…, час…, мгновение…
Мой ангел уехал, её увезли. О, Памела, что я без тебя? Мир опустел, и я — сирота в этом опустевшем мире, одинокий, беззащитный, затерянный… Как сказал удивительный Фет, словно предугадавший моё страдальческое будущее:
Куда идти, где некого обнять, —Там, где в пространстве затерялось время?
Её увезли к морю, к какому…, кажется, Средиземному. Боже, зачем, какие моря…, их так много, кому они нужны? Но лето! Как я ненавижу лето! Время отпусков, — как это у них называется, — все куда-то едут, срываются со своих мест, покидают родных, близких, всех… И ради чего? Что они надеются увидеть, узнать, найти? Какие открытия ожидают их там, куда они несутся сломя голову? Можно подумать, что только ради этого они и живут. Чем пустее человек, тем дальше он едет… Зачем? Чтобы отметиться, поставить крестик, галочку, сделать пометку, зарубку? Я там был, я это… то… тогда… с тем… этим… той… видел…
