Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане
– Прошу прощения? – сказал доктор Граффи.
– Что бы вы мне рекомендовали для профилактики и восстановления?
– На что вы жалуетесь?
– Что вы сказали? – спросил я, плохо его расслышав и оттопыривая ладонью правое ухо, как ветеран Антиетама.
– Какое у вас заболевание? – прокричал он.
– Я совершенно здоров.
– Тогда что вы имеете в виду?
– Я намереваюсь выпить чашку кофе.
– Ох, – сказал он, подумав, что с его стороны было, возможно, невежливо не предложить мне кофе. – Не желаете ли кофе?
– Нет, – сказал я, мотая головой и глядя на небо через фермы моста 59-й улицы.
Последовало долгое молчание.
– Итак, что я могу для вас сделать? – сказал он наконец с надеждой в голосе.
– Помогите мне, – сказал я.
– Конечно, конечно. Расскажите только, в чем дело.
– Я намереваюсь выпить чашку кофе.
– Немедленно велю принести.
– Не сейчас! – сказал я.
– Хорошо. Как только вам будет угодно.
Он был вежлив и озадачен.
– Вы хорошо себя чувствуете? – спросил он.
– Вполне, – сказал я. – Для человека моего возраста я и силен и ловок, если можно говорить так о самом себе. Я служил в ВВС. Летал на «Р-пятьдесят один» и дал себе обет не терять формы так долго, как только смогу.
– Тогда что же у вас болит?
– Ничего. Я в отличном состоянии.
– А, понял, – сказал доктор. – Вы нуждаетесь в некоторых советах относительно профилактики.
– Профилактики и восстановления.
Он запрокинул голову, как сова, а потом и замигал, как сова.
– Я намереваюсь выпить чашку кофе, – сказал я.
– Сейчас? – спросил он.
– Нет, позже.
– Чудесно. Когда вам будет угодно. Или, может быть, вы предпочтете чай?
– Нет.
– Что ж, тогда будет кофе.
– Да.
– Его принесут, как только вам будет угодно.
– Сюда, вы имеете в виду? – спросил я.
– Моя секретарша готовит отличный кофе.
– Прямо сейчас, вы имеете в виду?
– Если пожелаете.
– У вас имеется соответствующее оборудование? – осведомился я.
– У меня есть «Мелитта».
– Что это такое?
– Фильтрующий аппарат.
– Да, и потребуется еще промывание желудка, атропин, профилактика тиреотоксикоза, клизмы с морской солью, средства для удаления пятен, мятные таблетки и зубная щетка.
– Я вас совершенно не понимаю, – сказал он. – Совершенно.
– Понимаете, – сказал я ему. – Я пришел к вам, потому что вы доктор.
– Да, я доктор…
– Мне нужен ваш совет относительно профилактики и восстановления.
– Прекрасно, – сказал он. – Скажите мне о вашей болезни, недуге, травме, врожденном пороке, и я рекомендую вам меры предосторожности, способы стабилизации и тому подобное.
– Я, – сказал я, касаясь своей груди указательным пальцем левой руки. – Намереваюсь, – сказал я.
– Что?
– Выпить, – сказал я, изображая, что вливаю себе в глотку струю из бурдюка, которого, похоже, он никогда не видел. – Кофе. – В этом месте я изобразил гончара за его кругом.
– Джина, – сказал он, нажав кнопку, – принеси, пожалуйста, кофе, и побыстрее.
– Нет! – крикнул я. – Не приносите никакого кофе!
– Доктор Граффи? – зашуршало в микрофоне. – Так принести вам кофе?
– Нет, – сказал доктор Граффи. – Отставить.
Он отпустил бакелитовую кнопку.
– Все равно я никогда не хотел быть врачом, – сказал он. – Я хотел быть берейтором. Кто знает? Может быть, в другой раз повезет.
От него я не сумел получить хоть какого-либо медицинского совета, так что вынужден был совершить это деяние, полагаясь лишь на себя самого. Дома найти уединения я не мог. У нас было только три кухни, и Констанция или кто-нибудь из слуг могли случайно зайти в любую из них, нарушив мою затею. Можете себе вообразить, что уборщица или садовник оказываются у меня перед глазами, когда я подношу к губам зловонную чашку? Несмотря на данные им указания не готовить, не пить, не хранить, не приносить кофе и не говорить о нем ни в доме, ни в прилегающей к нему территории, они, вероятно, предавались этому распутству два-три раза в день – в своих обиталищах, на глазах у собственных детей – и даже не заметили бы, что такого необычного я собираюсь совершить. Может, именно в тот момент, когда я достигну середины своего каната над Ниагарой, они начнут какую-нибудь бессмысленную болтовню или, еще хуже, выдадут какую-нибудь из этих сатанинских фраз, типа «О, пьете свой кофе? На здоровье!», которые кишат в сердцах одержимых, как извивающиеся черви. «Мой кофе», надо же!
Я думал было запереться, но что, если в тот самый момент, когда вся моя жизнь вот-вот должна будет готова перейти через Великий Водораздел, Мейзи потребуется достать из холодильника свой сэндвич с яйцом и салатом и дверь в кухню задребезжит?
Констанция занималась кислородным уходом за своими волосами, и в доме стоял свежий и сладкий запах. Арап Лоуренс – не Т. Э. Лоуренс, а ее парикмахер – сказал ей, что волосам, чтобы стать по-настоящему красивыми, требуется кислород и низкая температура. Не жалея затрат, Констанция велела, чтобы на заднем дворе, куда сносили кухонный мусор, соорудили некую установку размером с крытый товарный вагон. От этого химического завода тянулся длинный шланг, увенчанный чем-то весьма и весьма похожим на то, что много позже стало нам известно как шлем астронавта. Надев этот шлем на голову и нажав на зеленую кнопку на штуковине, похожей на пульт управления тельфером, Констанция обеспечивала своим волосам приток охлажденного кислорода, подаваемого под высоким давлением.
Спереди, по бокам и сверху на шлеме красными буквами по трафарету были выведены надписи «НЕ КУРИТЬ», к которым я черным китайским маркером добавил: «И НЕ ПИТЬ КОФЕ!»
Я вышел из дому и побрел куда глаза глядят. Стоял август, так что я направился к Бронксу. Я слышал, что Бронкс теперь стал опасен, но в ту пору самый большой риск представляли там еврейские старушки, сновавшие вверх и вниз по Гранд-Конкор-су наподобие бамперных автомобилей. У этих женщин было то, что в ВВС нам было известно как трехколесное шасси, и задними их колесами были тележки для покупок. Впервые увидев их после войны, я вообразил себе ураганный налет эскадрильи В-29.
Я сам не знал, куда направляюсь. Я шел, чтобы оттянуть решающий момент, надеясь, что сумею примириться с фактами жизни, как ослик, идущий за морковкой, что свисает с палки, привязанной к его упряжи. Я хотел, чтобы момент моей расплаты был ярким и постоянно отдаляющимся.
Несмотря на то что мы навещали отдаленных родственников Констанции в Ривердейле и Филдстоне, а одно лето я работал санитаром в бараке фекального анализа при Монтефиорском госпитале, по-настоящему Бронкса я не знал. Возле стадиона «Янки» я окликнул такси.
– Отвезите меня туда, – велел я.
– Куда? – спросил водитель.
– В самую глубь Бронкса. Бросьте меня в темный колодезь вечности.
Он ехал минут двадцать и высадил меня на пересечении двух линий надземки. В тени стальных платформ, поддерживающих скоростные поезда, виднелись неоновые вывески, сверкавшие среди бела дня, фаланги пончиков с повидлом на матовом стекле, ряды пожилых женщин в красиво убранных гостиных, чьи волосы были покрыты лаком и плотно, как надкрылья божьих коровок, прилегали к вискам. Потом появилась мясная лавка, где горячие куски вареной говядины томились в джунглях кислой капусты, а набухшие кровяные колбаски все вращались и вращались на вертелах из нержавейки. Там можно было бы выпить кофе, но при данных обстоятельствах я от этой мысли отказался. Пить это зелье само по себе омерзительно, но быть при этом окруженным телячьими ляжками, говяжьими языками, печенками…
Не осмелился я зайти и в булочную, опасаясь, что кофе сведет меня с ума и заставит умять три дюжины пончиков с повидлом. Я и без кофе готов был по меньшей мере на дюжину, поскольку их изобрели в моем родном городке. Время от времени я пытался принести домой полную их сумку, из той самой пекарни, откуда они произошли, но прошагать надо было четыре мили, и, особенно когда стояли холода, а луна была полной, домой я приходил с пустой белой сумкой, а все пальтецо мое усыпала сахарная пудра. Даже теперь я съедаю десять – двенадцать этих штуковин, которых здесь, в пекарне Нитероя, дети называют pusatas, а черносливовой начинке которых приданы очертания, напоминающие терновый венец.
Несколько часов я шагал по окрестным улицам, всегда возвращаясь в тенистые узы платформ надземки – только в Нью-Йорке подземка проходит по большей части над землей. Становилось все темнее и темнее, все жарче и жарче. Хотя было всего лишь около трех часов дня, весь мир казался черным, и красные неоновые вывески вспыхивали, как маленькие креветки на дне океана. Меня окружал туман, и я знал, что смогу усилием воли развеять его, ибо сразу же за стенами страха простирается голубое небо, где сердце и разум составляют единое целое.
– Держи себя в руках, – сказал я себе тихонько.
