Орхан Памук - Новая жизнь
Я собрал эти жемчужины, не поддаваясь абсолютной, слепой вере в них, но и не предаваясь цинизму, который сделал бы бездомной мою душу — я именно так смотрю телевизор, обманываясь и совершенно точно зная, что меня обманывают, или не обманываясь, но желая быть обманутым. Исходя из моего ограниченного, но глубокого опыта я добавляю собственные мысли на эту тему: Любовь — это желание крепко обняться и быть вместе. Желание обняться и оставить окружающий мир. Стремление обрести надежное прибежище для своей души.
Вы же видите, я не сказал ничего нового. Но что-то я все-таки сказал! И мне теперь не важно — говорил ли кто-нибудь до меня эти слова. В отличие от того, что думают некоторые усердные дурни, иногда несколько слов оказываются лучше молчания. Скажите, ради бога, какое благо в том, чтобы молчать? Зачем пассивно смотреть на то, как жизнь терзает наши души и тела? Я знал одного человека моих лет, — он считал, что молчать лучше, чем биться со злом. Я, правда, только предполагаю, что он так думает, потому что он никогда сам об этом не говорил, он просто, сидя с утра до вечера за столом, аккуратно в тишине переписывал в тетрадь слова другого человека. Иногда я думал, что он не умер, что он все еще пишет, и боялся, что его безмолвие прорастет во мне и превратится в леденящий душу ужас.
Я смог выстрелить ему в лицо и грудь, но смог ли я убить его на самом деле? И выпустил-то я всего три пули, да к тому же прицелился не очень хорошо, потому что в кинотеатре было темно, а свет проектора слепил мне глаза.
Когда я верил, что он не умер, я представлял, что он переписывает книгу у себя в комнате. Какой же невыносимой казалась мне эта мысль! Пока я в утешение себе создавал целый мир, состоявший из доброй жены, милой дочки, телевизора, газет, моих книг, работы в мэрии, коллег по кабинету, моих сплетен, моих чашек кофе и сигарет, защищаясь и для этого окружая себя вещами, до которых можно дотронуться, он сумел окружить себя полным безмолвием. По ночам я думал о безмолвии, которому он смиренно и с верой посвятил себя, и когда я представлял, как он переписывает книгу, я воображал чудо из чудес и чувствовал, что, пока он там, за своим столом, терпеливо делал свое дело, безмолвие начинало говорить с ним. Загадка предметов, которую я не смог разгадать, была внутри того безмолвия и тьмы; и по мере того, как человек, любимый Джанан, писал, шепот из глубин ночи, которого не дано услышать человеку, подобному мне, обретал свой собственный голос.
15
Однажды ночью я так увлекся желанием услышать этот шепот, что выключил телевизор и, старясь не разбудить рано заснувшую жену, тихонько взял книгу со столика у кровати и, сидя за столом, за которым мы каждый вечер ужинали и смотрели телевизор, начал читать с воодушевлением. Я вспомнил, что впервые читал книгу в комнате, где сейчас спала моя дочь. Мне захотелось, чтобы лицо опять озарил тот же свет, чтобы на мгновение во мне ожил образ нового мира. Я почувствовал движение, нетерпение, трепет, что поведает мне тайну шепота, что отведет меня в сердце книги…
Я заметил, что иду по улицам своего квартала — как ночью первого дня, когда я впервые читал книгу. Стоял осенний вечер, темные улицы были мокрыми, по мостовым шли редкие прохожие, возвращавшиеся домой. Когда я пришел на площадь перед вокзалом Эренкёй, я увидел знакомые витрины бакалейных лавок, старые грузовики, старую клеенку, которой продавец зелени прикрыл ящики с апельсинами и яблоками на мостовой, синий свет, струившийся из окон мясного магазина, старинную большую печь в аптеке. Я увидел: все на своих местах. В кофейне, куда я ходил в студенческие годы, чтобы увидеться с приятелями по кварталу, сидело несколько человек, смотревших цветной телевизор. Пока я шел по улицам, я видел, как на платаны, мокрые электрические столбы, решетки балконов из-за неплотно задернутых занавесок в гостиных падает синий, зеленый или красноватый свет одинаковых телевизионных программ.
Я шел по улице, наблюдая за огнями телевизоров, просвечивавших сквозь занавески, я остановился перед домом дяди Рыфкы и долго-долго смотрел на окна второго этажа. Я ощутил пронзительное чувство свободы и случайности сущего, словно мы с Джанан вышли из какого-то автобуса и скоро опять сядем в другой. Через занавески я видел комнату, освещенную телевизором, но не видел вдову дяди Рыфкы, хотя представлял, как она сидит в кресле. Комната иногда освещалась ярко-розовым светом, а иногда мертвенно-желтым. Мне внезапно подумалось, что тайна книги и моей жизни заключена там, в той комнате.
Я решительно влез на забор, отделявший сад от улицы, и увидел телевизор, который смотрела тетя Ратибе, увидел ее голову. Она сидела под углом в сорок пять градусов к пустому креслу своего покойного супруга перед экраном, ссутулившись, совсем как моя мама, но вместо того, чтобы, как мама, вязать, курила, жадно затягиваясь. Я долго наблюдал за ней, я вспомнил о двух людях, до меня залезавших на этот забор, чтобы пошпионить за домом.
Я нажал кнопку на входной двери: Рыфкы Хат. Окна второго этажа почти сразу открылось, и оттуда раздался женский голос:
— Кто там?
— Это я, тетя Ратибе, — ответил я, отступая на несколько шагов, под свет уличного фонаря, чтобы она могла меня хорошенько разглядеть. — Я, Осман, сын Акифа-бея с железной дороги.
— А-а-а, Осман! — сказала она и отошла от окна. Она нажала на кнопку, и уличная дверь открылась.
Она встретила меня на пороге квартиры с улыбкой. Расцеловала в щеки. «Ну-ка, наклони голову», — сказала она. Когда я наклонился, она поцеловала меня в голову, с силой вдыхая запах моих волос, как делала, когда я был маленьким.
Сначала ее движение напомнило мне о горе, которое они делили с дядей Рыфкы всю жизнь: у них не было детей. А потом — что с тех пор, как умерла мама, уже семь лет никто не вел себя со мной как с ребенком. Внезапно я почувствовал себя так спокойно, что, когда мы вошли в квартиру, решил сказать что-нибудь, пока она меня ни о чем не спросила.
— Тетя Ратибе, я шел по улице, увидел, что у вас свет, и, хотя поздно, решил зайти поздороваться.
— Хорошо сделал, что зашел! — сказала она. — Садись к телевизору. Я тоже не могу уснуть по ночам, смотрю все это. Смотри, женщина у машины — настоящая змея. Вот с этим парнем, с полицейским, происходит какой-то кошмар. А эти весь город заставят взлететь на воздух… Тебе налить чаю?
Но чай наливать она пошла не сразу. Некоторое время мы вместе смотрели телевизор. «Вот смотри на нее, на эту бесстыжую…» — произнесла она, показывая на американскую красотку в красном. Та сняла кое-что из одежды, долго-долго целовалась с каким-то мужчиной; а потом мы смотрели сквозь дым наших с тетей Ратибе сигарет, как они занялись любовью, А затем красотка исчезла из виду, как, впрочем, и машины, мосты, пистолеты, сумрак ночи, полицейские и другие красавицы. Я совсем не помнил, смотрели ли мы этот фильм вместе с Джанан, но я чувствовал, что в сознании, причиняя боль, ожили воспоминания о фильмах, увиденных вместе с Джанан.
Когда тетя Ратибе ушла на кухню приготовить чай, я понял, что для того, чтобы избавиться от этой боли и хоть немного успокоиться, я должен отгадать тайну моей разбитой жизни и книги, я должен в этом доме что-то найти. Была ли канарейка, дремавшая в клетке в углу, той же самой, что нетерпеливо скакала то вверх, то вниз, когда в детстве дядя Рыфкы веселил меня в этой комнате? Или это была новая птичка, купленная и посаженная в клетку после смерти той, которую я помнил? Фотографии паровозов и вагонов, аккуратно развешенные в рамочках по стенам, были на прежних местах, но так как я видел их всегда только в детстве, при свете счастливого дня, слушая шутки дяди Рыфкы и пытаясь отгадать его загадки, теперь, при свете телевизора, я заметил, что об этих усталых, давно вышедших из строя машинах забыли, фотографии покрылись пылью, и я расстроился. В буфете со стеклянными дверцами стояли набор рюмок для ликера и полбутылки малинового ликера. Рядом с ними, между медалями за службу на железной дороге и зажигалкой в форме паровоза, лежал компостер контролера — дядя Рыфкы давал мне его в детстве поиграть, когда мы с отцом приходили в гости. А в другом отделении буфета, где в зеркале на задней стенке отражались миниатюрные вагоны, пепельница из прессованного хрусталя и расписание поездов двадцатипятилетней давности, я увидел около тридцати книг, и мое сердце сильно забилось.
Наверное, эти книги дядя Рыфкы читал, когда писал «Новую жизнь». Я задрожал от волнения, словно после стольких лет смог найти осязаемый след Джанан.
Пока мы пили чай, тетя Ратибе, глядя в телевизор, спросила меня, как дочь, а потом — что за человек моя жена. Чувствуя себя виноватым из-за того, что не позвал ее на свадьбу, я что-то пробормотал в оправдание и сказал, что семья моей жены жила на одной с нами улице, а потом вдруг впервые вспомнил, что девушку, которая потом станет моей женой, я впервые в жизни увидел, когда начал читать книгу. Какая интересная, какая удивительная случайность! Я впервые увидел грустную девушку, на которой женился годы спустя, именно в тот день, когда впервые стал читать книгу! И я впервые заметил эту случайность и понял скрытую гармонию своей жизни спустя много лет после женитьбы, сидя в кресле дяди Рыфкы! Веда она была из той самой семьи, поселившейся тем вечером в пустой квартире напротив нашего дома и ужинавшей вместе с домочадцами перед экраном телевизора в ярком свете лампы без абажура. Я вспомнил, как подумал о том, что волосы у девушки каштановые, а экран телевизора — зеленый.
