Игорь Ефимов - Архивы Страшного суда
Здание Ай-Си-Ди, доставшееся Фонду, так удачно подходило для всех нужд Архива, что его почти не пришлось перестраивать снаружи. С фасада оно было похоже на перевернутую букву «Т», и в двенадцати этажах задранной вверх «ножки» разместились без труда не только кольцевые кабины вокруг главного зала, но и все вспомогательные отделы: канцелярии, редакции, приборные лаборатории, бухгалтерия, контрольные службы холодильных установок, охрана и прочее. При взгляде же сверху, с патрульного вертолета (пилот-охранник однажды пригласил Лейду на прогулку), здание выглядело лежащей на земле массивной буквой «Н», причем вторая, нефасадная, сторона буквы была так густо укрыта деревьями сада, что для паломников и всех прочих посетителей она оставалась почти невидимой. В одной половине этого «садового» крыла поселились брат и сестра Фанцони, в другой — отец Аверьян с супругой. Просторный вестибюль, разделявший обе половины, был оставлен только для работников Архива.
Идя по застекленному коридору «перекладины», кивая знакомым лаборанткам, возвращавшимся с ланча, проходя мимо охранника наружу и дальше, вдоль решетки сада, до паркинга, Лейда старалась думать только о том, в какой из ресторанчиков поехать сегодня, или о просроченных счетах за телефон, или о том, какого цвета колготки понадобятся ей к задуманному платью. Но, сев в машину, поняла, что есть не хочется, что задуманное платье — бездарно, что ехать куда-нибудь — слишком поздно, а сидеть в машине — холодно, и по заледеневшему асфальту поплелась обратно.
Поднялась в кафетерий, выпила кофе из автомата.
Помахала издали Сильване. Та сидела у окна, переговаривалась с кем-то за соседним столиком, будто не замечая ни Джерри Ньюдрайва, ни его преданных глаз, ни рук, которым он временами давал слишком много воли.
На лифте спустилась в первый, подвальный этаж.
Показала охраннику свою карточку.
Он собрался было по привычке впустить ее в правую дверь, к Фанцони, но, сверившись со своими записями, заметил ошибку и отпер левую.
Здесь Лейда еще не бывала.
Похоже, что из всех защитных ухищрений, вводившихся Джиной, отец Аверьян согласился только на решетки на окнах. Ни бассейна, ни телекамер. Первые две комнаты были превращены в библиотеку, полки поднимались до потолка, и лесенка на колесах, видимо, не стояла без дела — деревянные ступени ее были вытерты до вмятин.
Дальше шла приемная. Монах-американец оторвался от пишущей машинки, улыбнулся ей, показал на часы, потом — на кресло. Как она ни оттягивала, а все же явилась раньше времени. Скрытое нетерпение? Тревога не проходила. Да и история господина Кострянова разбередила душу. Много ей довелось уже слышать за два года, но признание в убийстве выпадало все же не каждый день. И надо же, чтобы все пришлось именно на сегодня. Одно к одному…
Набухшие почки кустов беззвучно мотались за окном, протыкали мартовский воздух то там то тут, словно пробуя — готово ли? пора ли? Из-за дверей, ведших в жилые комнаты, сквозь стрекотание машинки приглушенно доносились какие-то странные, ритмично хлопающие звуки. Но американец не обращал на них внимания, и она решила — показалось.
Прошло еще минут пятнадцать, прежде чем ее пригласили в кабинет.
Отец Аверьян не встал ей навстречу, но улыбался при этом так сердечно, что тягостное предчувствие, давившее ее с утра, чуть поослабло. Он заметно пополнел за эти два года. Венчику седины вокруг розовой лысины было позволено отрасти, разлечься по черному шелку рясы на плечах. Старинный медный крест поймал луч из-за окна, полоснул по глазам солнечной вспышкой.
— Наконец-то мы сможем поговорить без помех. Кажется, первый раз. Ведь до сегодняшнего дня — все только на совещаниях да на коктейлях этих.
— И еще — на дне рождения у Джины.
— Ну, то не в счет, то не в счет. Музыка кругом, шум. Я так не могу. Вообще весь переезд нелегко мне дался. Новая страна, новый язык, новые книги, новое жилье. И до всего жадность, все хочется попробовать, а силы уже не те. Даже на оранжерею времени почти не остается. Тем более что теперь это — только игрушка. Вот чего никогда не прощу синьору Фанцони: что он отнял у меня необходимость в поте лица зарабатывать хлеб свой. А как вы? Успеваете что-нибудь, помимо работы? Наверно, и семья много времени отнимает?
— Теперь уже нет. Мама так здесь скучала, что я согласилась на ее переезд в Бостон. Там у нее теперь своя компания русских дам — с чаепитиями и преферансом. Дочь с этого года тоже не со мной, учится в школе-пансионе. Я совсем одна.
— Что-нибудь от сына?
— Открытка раз в два-три месяца. Но жаловаться не приходится. Переписка советского солдата с Америкой — сами понимаете, могли бы и это запретить.
— Мы тоже от дочери ничего не имеем. Ирина, когда было последнее письмо от Эммы?
Вошедшая попадья кивнула Лейде, прошла в угол, поставила в портативный холодильник банку с какой-то мазью, спустила закатанные рукава и только после этого стала считать, загибая пальцы:
— Декабрь, январь, февраль… Вот уже четвертый месяц пошел.
— Причем мы даже не знаем, где она разъезжает со своей съемочной группой. Эти документальные киношники — они ведь нынче кочуют, как цыгане.
— У вас всегда остается простое средство повидаться с ней: послать заказ на фильм об Архиве. Мигом примчатся.
— Вы шутите. Синьор Фанцони никогда не согласится. Он и простого фоторепортера на пушечный выстрел не подпустит.
— Даже если вы попросите?
— Со мной он очень считается, это верно. Но вы, наверно, заметили: я изо всех сил стараюсь не злоупотреблять, не вмешиваться в административные вопросы. И мне так легче, и ему не обидно. Тем более что у него огромный опыт в делах, а у меня — почти ничего. То, что я позволил себе сегодня, — самое серьезное нарушение нашей дружеской демаркационной линии. Но уж очень мне стало тревожно за вас.
— За меня?
Лейда вдруг заметила, что отец Аверьян сидит в кресле как-то неестественно прямо, словно стараясь не касаться спинки. Эта напряженная поза делала его похожим на судью, собравшегося объявить приговор, но все остальное — тон, улыбка, взгляд — оставалось исполненным искренней приветливости, участия.
— Видите ли, по первому году, когда все здесь только налаживалось, вас, конечно, дергали с утра до вечера. И морозильные камеры были на вас, и контрольные всякие приборы, и заклинания вы должны были дорабатывать, записи готовить, на крови испытывать… Ирина вот тоже последние месяцы достраивала «Дом покаяния» — так я ее иногда днями не видел. Но теперь-то, когда Архив налажен, создан, живет… Я думал, что вы вернетесь к исследованиям, развернете работу всерьез. Вы же как будто и забыли о них. Работаете простым консультантом, о науке не заговариваете…
— Сейчас трудно найти мне замену. Я ведь одна беру на себя три языка: русский, эстонский, финский.
— Стоит дать объявление, что Архиву нужны консультанты со знанием этих языков, и нас засыплют заявлениями.
— И мне нравится работа. Так много нового узнаешь про людей.
— Дело даже не в работе. Вы будто стараетесь укрыться в раковину и закрыть створки. Стараетесь остаться на вторых, на третьих ролях. Вас приглашают на заседания Правления — вы не приходите. Просят выступить с докладом для гематологов — ссылаетесь на неподготовленность. Ни во что не вмешиваться, ничем серьезным не интересоваться, не встречаться с людьми. Уж не обет ли какой вы на себя наложили? И это не только мое впечатление. Что с вами происходит?
— Может, то же, что и с вами: трудности адаптации в новой жизни, культурный шок. Вообще же, если дирекция прикажет мне продолжать исследования, я готова вернуться к ним.
— Но сами-то вы — хотели бы? Я могу поговорить с синьором Фанцони. Но он намекал мне, что вы сами не проявляете большого рвения. Это верно?
— Немного страшновато, конечно. Архив сейчас развивается так успешно. А вдруг мы получим отрицательные результаты? Слухи наверняка просочатся. Они могут сильно повредить всему делу.
— Это ваши собственные опасения? Или синьора Фанцони?
— Но я ведь тоже болею за успех Архива.
— Прежде всего мы должны болеть за успех правды.
Отец Аверьян откинулся было в кресле, но тут же сморщился и снова сел прямо.
— А правда состоит в том, что вы безусловно совершили важное открытие. И безусловно научились вступать в общение с трансцендентами. Так что не надо ничего бояться. Открытие ваше следует расширять, углублять, обучать других, создавать специальную группу, что-то вроде научной кафедры, как в университетах…
— Вот уж с этим синьор Умберто вряд ли согласится. Он старается, чтобы даже имя мое не стало известно посторонним.
— Я знаю, знаю. Соображения безопасности, риск для вас. Могут похитить, попытаться использовать для других целей или создадут другой архив. Все это мне понятно. Он вложил в Архив огромные деньги. Он вправе рассчитывать вернуть их с прибылью. Но не было еще в истории случая, чтобы кто-то смог завладеть важным открытием навечно. Рано или поздно им начнут пользоваться и другие.
