Димфна Кьюсак - Жаркое лето в Берлине
– Это еще ценнее.
– Значит, вы поедете с нами?
Мать медленно покачала головой.
– Увы, моя дорогая, это невозможно.
– Но почему же?
– Разве Стивен не сказал вам, что это невозможно?
– Стивен просто несносен! – почти выкрикнула Джой. – Он не желает говорить со мной на эти темы. Обо всем я должна думать сама. Он все заботы возлагает на меня.
– Не надо на него сердиться. Мы слишком наседали на него, старались повлиять на его решение больше, чем вы думаете.
– Но не ты, мама, – возразил Стивен.
– Я более, чем кто-либо, уже тем, что существую. Мною пользовались, чтобы их нечистая игра оказала на тебя свое действие. Не думайте, Джой, что если я молчу и держусь в стороне от их козней, я нахожусь в неведении того, что творится вокруг меня. Мой муж принимает мое молчание как нечто должное, он считает, что его мысли – мои мысли, поэтому все обсуждается в моем присутствии, хотя я представляю собой в его глазах всего лишь неодушевленный предмет.
Джой негодующе вскрикнула, пододвинувшись к ней.
– Не думайте, что он меня не любит. Он все еще любит меня. Если вы спросите, он скажет вам, что я идеальная жена. Еще бы, ведь я никогда не возражала ему. Я отнюдь не горжусь этим, и если вы скажете, что это малодушие, я соглашусь с вами. Часто, лежа без сна, я думаю, почему в том или ином случае, когда нужно было протестовать, я не протестовала? Ведь я не была настолько наивной, чтобы не понимать, что творится вокруг меня. Еще задолго до прихода Гитлера отец открыл мне глаза. Я часто слышала, как спорил по этому поводу мой отец с Эрнестом. Я знала, что прав отец. Если бы я решилась тогда сказать свое слово, возможно, Карл был бы жив, а Хорст и Берта не были бы для меня потеряны. Вы только подумайте, что переживает мать, когда ее детей разоблачают как преступников, поправших законы божеские и человеческие! И знать, что они вновь готовятся их попрать! Вся моя жизнь, внешне такая благополучная, пошла прахом. Единственно, что мне удалось спасти – это Штефана и Ганса.
Я знаю, на что они рассчитывали, сказав тебе, что твой отъезд убьет меня. О, я уверена, они этим не ограничились! Они сказали тебе, что ты будешь виновен в моей смерти.
Стивен закрыл лицо руками.
– Мы не должны бояться говорить о смерти. Смерть не так уж страшна, когда вы стары и немного устали от жизни. Мысль о смерти меня не тревожит, если я буду знать, что завершу свою жизнь победоносно.
– Победоносно, – эхом отозвалась Джой.
– Да, победоносно. Послевоенные годы прошли для меня терпимо, потому что Штефану удалось спастись и физически и духовно. И нельзя допустить, чтобы он остался здесь, поддавшись уговорам и угрозам, что его отъезд убьет меня. В тот день, когда Штефан восстал против нацизма, он оправдал мою любовь и веру в него. Если бы его тогда расстреляли, я бы благословляла его смерть, как благо, ниспосланное мне свыше. Но его не расстреляли. Он бежал. Я восприняла это, как чудо, как ответ на все мои мольбы. Потом он встретил вас, вы вместе построили хорошую жизнь. Все эти годы ваши письма были моей жизнью. Читая их, я жила в том мире, где я никогда не была и никогда не буду. И который уже, конечно, не обрету в этом доме, где изо дня в день вскармливают чудовище, которое я считала уничтоженным четырнадцать лет назад.
Наступило молчание. Мать переводила взгляд с Джон на Стивена.
– Ты поедешь с Джой и Анной, Штефан?
Стивен отнял руки от своего измученного лица.
– Как я могу уехать, оставив тебя одну с ними?
– Все эти пятнадцать лет я была с ними одна.
– Но тогда не было иного выхода. А что, если я уеду, а с тобой что-нибудь случится, да ведь я замучаюсь от угрызений совести.
– Ну, а если ты останешься и со мной что-нибудь случится, что тогда?
Он с отчаянием махнул рукой.
– Тогда я все же буду возле тебя.
– И сознание, что ты довел свою мать до самоубийства, тебя успокоит?
– До самоубийства?
– Да, я так сказала. Я решила, если ты останешься, я покончу с собой. Мне невыносимо будет видеть, как гибнет единственное мое сокровище. Не заблуждайся; если ты останешься, это будет их победой; победой твоего отца, победой Хорста, победой Берты; победой зла и человеконенавистничества, которые они олицетворяют.
Хорст разоткровенничался не потому только, что был пьян. Если бы он не выпил лишнего, в присутствии Джой он бы этого не сказал. Но то, о чем он говорил, обсуждается хладнокровно в консультативных советах, в казармах, в клубах. Что мне жизнь, если на моих глазах они обратят тебя в орудие для своих целей? А они это сделают, если ты останешься. И не обязательно навсегда, на год, на два года, но даже если останешься на неделю, на месяц. Каждый час, что ты живешь в этом доме, работает на них. А как ты думаешь, хорошенькая реклама: возвратившийся сын; жена – британская подданная? Ну, что ты скажешь, Штефан?
Он сидел, устремив на нее взгляд, словно потерял дар речи.
– Пятнадцать лет назад ты отказался закопать заживо старую чешку. Неужели ты всыплешь яд в мой стакан?
Он стоял, слегка пошатываясь. Мать смотрела на него спокойно, взгляд ее был тверд.
– Неужели за эти пятнадцать лет вы успели забыть, что, ожидая вторжения русских, отец приказал нам носить при себе ампулу с цианистым кали? Ах, я запамятовала! Тебя здесь не было! В это время ты был в Чехословакии. И ты никогда не узнал бы, что произошло, когда был дан приказ, что Берлин должен умереть стоя, а отряды эсэсовцев сновали по городу, расстреливая каждого, кто хотел сдаться.
И ты не узнал бы, отчего внезапно умерла тетушка Магда сразу же после ареста дяди Конрада. Голландский комиссар признал в нем человека, по приказу которого перерезали всех евреев в Амстердаме. А подруга моей юности Грета Клейн, которую ты так любил, будучи мальчиком? Грета пришла ко мне на второй день после поражения. Она была совершенно спокойна. Она пришла попрощаться со мной. Двое ее сыновей были убиты, один в Нормандии, другой в Албании, а ее муж жил в страхе, что его в любой момент могут арестовать. Он был связан с Фарбениндустри. Известный химик Гергард Клейн, один из тех, что производили опыты по применению отравляющих газов в Освенциме, почитавший за честь уничтожать миллионы во славу фюрера. Он не расставался с нацистскими орденами. Не в пример прочим, у него не хватило духу разбить ампулу своего собственного изготовления. Сейчас он восстановлен на своем посту. А Грета, прощаясь со мной, сказала: «Мы разбиты, и на этот раз избавления не будет. Бог отвернулся от нас за наши грехи». Грета была религиозна. Утром ее нашли мертвой в постели, и никто не спросил: почему? Говорили, что у нее было спокойное лицо.
Я могла бы привести много подобных примеров. У нас, в Западном Берлине, и по сей день самое высокое в мире количество самоубийств.
Можете себе представить, что я пережила в тот день, когда арестовали Хорста при посадке на самолет, улетавший в Аргентину? Если бы не ваш отец, который чуть не помешался от горя, я бы покончила с собой. Ты, Штефан, привык считать отца человеком железной воли, хозяином в доме и на предприятиях, ты не можешь даже представить, что с ним тогда творилось. И день и ночь он ходил из комнаты в комнату, стеная: «Нас предали! Нас предали!»
У меня достало силы быть в суде, когда разбиралось дело Хорста. Хорст! Убийца, один из тех, кто стер с лица земли французскую деревушку Орадур.
«Двадцать пять лет тюрьмы моему сыну», – день и ночь стенал ваш отец. Не могла же я сказать: «Это ему еще мало. Его надо было повесить». У меня сохранился снимок другой деревни, если бы судьи его увидели, Хорста непременно бы повесили! Но есть вещи, которые мать не может сделать. На снимке двое унтер-офицеров его отряда покатываются со смеху, стоя перед виселицей, на которой болтаются шесть французских граждан, среди них беременная женщина. Тогда я не покончила с собой, на это были причины: прежде всего чувство долга по отношению к твоему отцу, ведь я дала клятву делить с ним все радости и печали до самого конца. Затем, я не имела права бежать от ответственности за содеянное нами; я была виновна, как и он, как все те, кто видел, какое чудовище выпестовал наш народ, и молчали. И, наконец, из писем к моему отцу его друга, жившего в Вене, я узнала, что ты порвал с нацизмом. Это был первый живой росток в моем сердце.
А там Берта оставила Ганса на моем попечении. После смерти Вильгельма и Адольфа она чуть не лишилась рассудка. Подействовало на нее и наше поражение. Мы обрадовались, когда принцесса предложила ей работать в их организации, ведь мы так за нее боялись, с отчаяния она могла натворить бед и с собой и с ребенком. Ганс до смешного был похож на тебя. Мальчуган, не знавший детства! Ведь все эти годы Берта изображала из себя какую-то амазонку, нашедшую свое воплощение в жене гаулейтера. И Ганс остался на моих руках. Берта вернулась в наш дом, когда ему уже исполнилось двенадцать лет. Но перевоспитывать мальчика было уже поздно. Берта разрывалась между любовью к единственному сыну, любовью собственницы, и жгучей ненавистью к тому, каким вырос ее сын. Но еще больше она ненавидит меня за то, что я помогла ему стать таким, каким он стал.
