Михаил Тарковский - Тойота-Креста
Все бродили из купе в купе, будто хотели ощутить поезд и дорогу с разных точек. Стоило замаячить, нависнуть меж полок, прислушаться к разговору, мужики сразу подвигались: «Садись»… Кроме перегонов были ещё и просто парни из Иркутска, ехавшие себе за машинами. Они отличались от перегонов большей, что ли, светскостью. Суждения их были Жене ближе – они говорили о машинах как о живых существах, а перегонов больше интересовала экономика. Миша не поддержал Жениного интереса к моделям и кузовам, зато чётко сказал, сколько денег идёт на бензин, питание, где и как он ночует, коснулся износа резины, назвав её «резей», и отозвался презрительно о пробежных машинах:
– …Вот тебе напротив площадка, и там пожалуйста – пробежка!
Только годы спустя Женя понял, насколько наивным казалось всё это упоение, связанное с перегоном: тогда эта, ещё входящая в силу жизнь казалась началом чего-то огромного, природно-мощного, не подвластного ничьей воле…
И снова перед газетой с распатроненными омулями сидели с пол-литровыми банками пива Костя, Вовчик из Минусинска, Миха и Женя. Цырен не пил и не балагурил, но оставался в общем поле и то негромко переговаривался с Миней, то вёл сдержанный диалог с мешочницей:
– «Мистраля»-то взяли?
– Нет. «Сурфá».
– «Сурф» – это конь.
– Да… Ну, парни, конечно, это не лес, – в который раз говорил Костя, кивая на сопки с лиловым березнячком горельника, – вот у нас кедрина – в обхват, да ково в обхват, считай в три… – он прикинул, – но в три верных. Да там и кипит всё: козы, рыси вон, косолапые – рёв токо стоит… Пчёлы всякие… х-хе. – Костян усмехнулся. – У меня дядька, ну… любит эту всю тайгу… я-то так, не особо… а он любит – у него там зимовья два штуки… или даже три. Молодец – хрен ли баить.
Костя спустил золотую шкурку с омулька, отлепил розоватый ремешок мякоти и, отправив в рот, отпил из банки:
– Короче, летом пошёл в тайгу чо-то там делать, избушки перекрывать ли… не знаю ч-чо… – Его «чо» отлетало особенно хлёстко, копытно. – Там, короче, ручей надо перейти, а за ним уже избушка. Ну, а дожди лили капитальные и водищщу-то и взвели в ручье… Ну, дядь Лёня перебрёл кое-как и в избушку, печку натурил, давай переодеваться. У печки как раз штаны запасные на гвозде висят. Ага… Мокрые снял… повешал… Эти напялил… – Костя замедлил рассказ, округлил глаза, оглядел всех, готовя, – а там, парни, осы гнездо свили. От такущее… – Костя загрёб воздух. – Короче, не знаю, сколь он кругов вокруг зимовья этого нарезал и сколько времени в ручье просидел… пока… (народ медленно оплывал от смеха) гузно своё вымачивал… (все уже катались) осами ско… ха-ха-ха… скоцанное…
– Короче, – продолжил Костя, переведя дух, – ну, всё. Успокоился. Пока бегал, думает, штаны хоть высохли – что-то хоть путнее… за день… В избушку приходит и за штаны за сухие… А он пока бегал-то, остальные осы вернулись и в штаны набились… в другие уже… А он их цопэ и надел! На старые дрожжы…
Мужики снова полегли, а Костя, опустив глаза, хлебнул пивка. Пошли ещё истории:
– А у меня кореш был, он петуха плясать учил: сковородку нагреет, на неё петуха поставит и музон врубит, тот прыгает, ходули по переменке задирает, ну и приучил, что он потом уже без сковородки – под одно радио балет выписывал!
– А у нас в Енисейске таксист один есть, Валера… – подхватил петушиную тему Женя, и мужики испытующе повернулись к нему. – Короче, ехал по осени с Красноярска. А глухари по осени, ну, когда утренник хороший, вылетают гальку клевать на дорогу, там же щебёнка по краю… Ну и зимой посыпают от гололёда… Ага… Короче, здоровенного петуха сшиб…
– Да ты чо!
– Но. В багажник кидь его. У него как раз «спринт» был, полторушка… – будто в скобочках добавил Женя, – ну, короче, залабазил, хе-хе, жену-то охота удивить. Едет, всё чики-брики… Приезжает довольный такой. Воды, говорит, ставь «каструлю побогаче», и пойдём гостинец глядеть. Ну, пойдём – чо не поглядеть? Тут и ребятишки, и соседи все собрались, шеи тянут. А глухарино-то одыбался за дорогу… и только багажник открыли – хвост-крылья распетушил, клюв разул, лупни выкатил рыжие свои и… ка-ак повалит! Короче, всех соседей переклевал и Валерку, и кобеля его, Тузика, – и на ходá! Вот тебе и уха из петуха!
– Досвидос супец сказал! Угарно…
– Ну, Жека!
– Весело там у вас…
– Пересоленный омоль… – невозмутимо отметил Женя и отхлебнул из банки.
– Щас стоянка будет… – продолжил Миня роль экскурсовода, – тепловозов, электровозов…
– Под Боготолом есть такая, только с паровозами…
– Ну. Там паровозов до жути.
– Они, между прочим, на ходу все. Если чо, война там или какая буча – воду заливай и попёр.
– Ну… Балин, забыл, какая станция.
– Вагино.
– Точно, Вагино. А вон они!
На фоне низких белых сопок по-конски покорно встык друг за другом стояли электровозы и тепловозы. Мелькнул паровоз.
– Сколько время? – спросил Миня.
– Не знаю. Я без часов живу, – ответил Женя.
– И как?
– Да так: темно – и в гайно.
– Как это?
– Ну, гайно – это бельчачье гнездо, – пояснил Костя.
– Ну, вы даёте, мужики! Женя ещё хлебнул пива с пересоленным омулем и полез в гайно.
Стало морить, но вдруг громово содрогнулась перегородка – сосед-иркутянин боровом метнулся на полку, и она ещё долго тряслась, пока он гнéздился.
Плыло перед глазами виденное и тоже никак не могло улечься. Вспомнилось огромное паровозное стойбище перед Боготолом, где плотно стояли друг за другом несколько десятков паровозов. На одном отреставрированном локомотиве даже выполнялся какой-то сувенирный рейс.
Паровозы Женя помнил из детства – свирепое чуханье, оглушительный звук отсечки, звериное придыханье, сдвоенное и такое упругое, что казалось, с огромной силой отсекают что-то тугое. Особенно впечатляющим было именно нарастание этого огромного звука, убыстрение которого грозило чем-то страшным. Завораживало нечеловечески быстрое движение приводных тяг, будто локтей, вращающих колёса и придающих всему этому грозному существу необыкновенную одушевлённость.
И ещё вспоминалась военная хроника: высокий паровоз с плакатом, вагоны с солдатами, уходящими на фронт, и марш «Прощание славянки»… и как у всего класса слёзы блестели на глазах. И сейчас его, взрослого, грело, что скопилось под Боготолом целое стойбище прошлого, что за ним следят и ухаживают, и представлял, как должны действовать на пожилых машинистов, да и остальных людей, эти ожившие паровозы, если случится война.
Женю сморило, и начал сниться сон, где главным действующим лицом стала жажда, усиленная невыносимой жарой в вагоне, потому что, едва проводница натопила, починили электрику. Жене снились навязчивые поиски пива: как идёт к проводнице, а у неё оно закончилось, идёт в вагон-ресторан – и там та же картина. Поезд послушно останавливается, и Женя выходит на перрон, но ларьков нет, и приходится бежать через пути в вокзал и дальше на площадь, где он наконец и покупает бутылку ледяного пива, прозрачного, чудно-жёлтого, с пузырёчками. Его поезд тревожно гудит, и он в панике бежит назад, но оказывается, что путь перекрыл состав из паровозов. Он кидается к ближайшему паровозу, благо из него торчит машинист в грязной кепке. Мол, пусти перелезть через площадку, а то ведь останусь… А тот, потный, раскалённый и распаренный, видит бутылку с пивом и, не сводя с неё глаз, запускает Женю, гробастая пиво ручищей. На площадке тяжко дышит такой же потный чёрный кочегар, Женя рвётся сквозь паровоз к поезду, а машинист говорит:
– Да садись, успеешь. Открывашка есть?
– Без рук, что ль? – бросает кочегар. – Дай сюда… – и с оттягом открывает о какое-то устройство, причём часть его, крантик или манометр, отламывается с громким звуком. Кочегар делает длинный глоток и передаёт бутылку машинисту, а тот выпивает до дна, замирает, прикрыв глаза, а потом говорит расслабленно:
– Вот это в ёлочку… – и добавляет, подбирая обломыш манометра и глядя на циферблат: – Во сколь у нас Ерофей-то?… О-ох… Да, Димон… А всё-таки раньше тачки намного крепче были…
– Т-те-е… Раньше к бабке не ходи. У меня «марк» был… в восьмидесятом кузове…
– Обожди, это который до «самурая» шёл?
– Ну. Он с 88-го до «самурая» шёл, а потом параллельно по 95-й. Их вообще два было восьмидесятых. Один стоечный, а другой нет. Дак вот этот стоечный. Ну, такой, под вид «кроуна». Дутыш. Вообще чёткий. На нём миллион был… В натуре. А на нём Санька Мишкорудный по сю пору ездит. Двиг, правда, откапиталил…
– Он же хондовод был.
– Ково хондовод! Хотя да, была у него до этого «прелка», «слепыш»… А теперь копец. Его от этого «марка» за уши не оттащишь. До талого шатать будет…
– А потом в спальню поставит…
– Как памятник…
– Приморским партизанам…
Женя открыл глаза. Уже смеркалось. Миха, увидав, что он проснулся, отставил пиво и внимательно сказал:
– Ну что, дружище, все бока отлежал?
