Юрий Герт - Приговор
И тут, в отступление от всех правил, в зале, где-то в самых дальних рядах, раздались аплодисменты — реденькие, как бы непроизвольно рванувшееся хлопки, которое тут же, мгновенно, разрослись и взорвали повисшую в зале тишину. Курдаков, казалось, меньше всех ожидал подобного взрыва — он растерялся, постучал ребром ладони о стол, не был услышан... И поступил так, как распорядился им долгий, судейский опыт, здравый смысл и выдержка: аплодисменты через минуту оборвались, стихли сами собой.
— И однако убийство было совершено — кем?.. Вот вопрос, на который так долго и безуспешно пыталось ответить следствие. Тут открывается простор для самых различных предположений. Но следствие не приняло их но внимание, И в первую очередь — фактор случайности, который играет в жизни, как известно каждому по личным наблюдениям, такую значительную роль. Случайности, совпадения, сцепления ничем, казалось бы, не связанных фактов — все это способно сбить с толку не только следователя, но и самого заподозренного. И вполне допустимо, что когда моим подзащитным была предъявлена в качестве прямой улики железная расческа с заостренной ручкой, им представилась вполне безнадежной попытка объяснить, что расческа могла побывать в руках у «крафтов», что «крафты» могли использовать ее против Стрепетова и т. д., тем более, что и самих «крафтов» знали, они весьма приблизительно и не сумели бы отыскать или опознать. Тут мы видим именно то сцепление случайных обстоятельств, о котором я говорил. И было бы закономерно со стороны моего коллеги сомнение в них, в этих обстоятельствах... Но меня удивляет другое — решительное отметание версии, связанной с ролью «крафтов». Удивляет, поскольку одним из основных принципов существующего судопроизводства является то, что любое сомнение толкуется в пользу обвиняемого, В свою очередь этот принцип базируется на неколебимой для нашего правосудия презумпции не виновности подсудимого. Иными словами, не он, подсудимый, обязан доказывать свою невиновность, а его вина должна быть всесторонне и убедительно доказана в ходе судебного разбирательства. Чего, как видим, так и не произошло за все пять дней процесса...
— Понятно, почему версия, связанная с «крафтами», возникла лишь, на суде. Непонятно другое. Как предварительное следствие могло пройти мимо версий, которые требовали тщательного изучения?.. Назову хотя бы одну из них.
В этом месте Горский смолк, вынул из кармана сложенный вчетверо платок и не столько вытер, сколько промокнул пот, густо блестевший у него на широком лбу, на щеках и толстой, как у буйвола, шее. Потом он неторопливо спрятал платок в карман и оглядел зал — с мрачным торжеством, исподлобья, из-под кустистых, черных, возможно — слегка подкрашенных бровей.
— Мы слышали здесь показания свидетеля Бесфамильного. Из них явствует, что он был первым — я подчеркиваю: первым, кто обнаружил в аллее смертельно раненного Стрепетова. Это значит, что какое-то время Бесфамильный и Стрепетов находились вне поля зрения кого бы то ни было. Напоминаю, что аллея была темной, а на призыв Савушкина о помощи откликнулся лишь один человек, то есть Стрепетов. Вполне возможно, что поблизости в это время никого не оказалось...
Вслед за словами Горского многие повернулись лицом в сторону, где сидел Бесфамильный. Туда же взглянул Федоров. Тот в первые мгновения сосредоточенного на нем внимания беспокойно заерзал, задвигался всем своим нескладным, будто шарнирами скрепленным телом, закрутил головой. Он будто не понимал еще, чем вызвано это всеобщее любопытство, последовавшее за сказанным в его адрес...
— Мы слышали во время допроса свидетеля Бесфамильного, что он совсем недавно закончил отбывать срок заключения в исправительно-трудовой колонии. По данным, которыми располагает суд, Бесфамильный подвергался заключению трижды, на общий срок в десять лет — дважды за бродяжничество и один раз — подчеркиваю — за участие в грабеже. В прошлом рабочий геологической партии, он спился, бросил дом, семью, вел нетрудовой образ жизни, наконец — связался с преступными элементами. В нашем городе он оказался лишь постольку, поскольку здесь живет его сотоварищ по колонии, Бесфамильный остановился у него, не поставив в известность органы милиции и одним этим уже нарушив административный режим...
— Прошу понять меня — я не утверждаю, что Бесфамильный причастен к убийству Стрепетова,— продолжал Горский, с улыбкой оглядывая зал и останавливаясь на враждебно, с откровенным, холодным презрением смотревшей на него Кравцовой.— Я только недоумеваю, отчего версия, которая должна бы привлечь пристальное внимание следствия, этого не удостоилась. Зато другая сосредоточила на себе все силы, всю следственную страсть...
Он, видимо, порядком устал, выдохся — но, сделав небольшую паузу, заговорил с особенным подъемом, в полную мощь своего звучного баритона.
— Это тем более странно, товарищи судьи, что принятая следствием версия вовлекает в орбиту судебного процесса и ставит в зависимость от его исхода многие репутации и судьбы. Это школа, ее педагогический коллектив...— Горский широким жестом указал в сторону Конкина и сидевших рядом учителей,— Это друзья и товарищи моих подзащитных, школьники со всех концов города, с понятным нетерпением ожидающие завершения процесса...— Горский описал рукой полукруг, приглашая суд убедиться в том, сколько в зале молодых людей, учащихся, при последних словах адвоката пришедших в движение на своих местах.— Это нелегкая жизнь матери-одиночки, воспитавшей двоих детей, в том числе — моего подзащитного Валерия Харитонова. Это авторитет врача-хирурга, которому сотни людей обязаны здоровьем и жизнью, — способен ли вызывать доверие отец сына-преступника, участника убийства?.. Я имею в виду сидящего здесь Николая Николаевича Николаева. — Горский указал на Николаева, вскинувшего в ответ голову и распрямившего плечи. — Как отразится это дело на судьбе блестящего журналиста, чье перо известно нам своей смелостью, честностью, своим гражданским пафосом? Почувствует ли он себя вправе и дальше использовать высокую трибуну, предоставляемую ему прессой? Я говорю о человеке, который заявил в присутствии всех: «Приговор для моего сына — это приговор и для меня самого». Вы знаете, о ком я говорю — об Алексее Макаровиче Федорове... Но главное — это жизнь трех молодых людей, моих подзащитных, товарищи судьи. Их жизнь, их нравственные устои. Ибо случается, что стечение обстоятельств оказывается сильнее истины. Считаю своим долгом в заключение напомнить вам это. Тем более, что я убежден в полном вашем беспристрастии и объективности. Они должны помочь вам отреагировать должным образом на сопутствующие этому процессу обстоятельства, о которых здесь упомянула мать моего подзащитного Виктора Федорова, имея в виду своего мужа. Любые устремления, кроме выяснения истины, должны натолкнуться на несокрушимую стену, имя которой — Закон!..
11И опять в зале раздались аплодисменты... На этот раз Горский принял их чуть ли не как должное. Во всяком случае он постоял молча, лицом к залу, и потом даже сделал нечто вроде легкого полупоклона — в три приема: сначала в сторону зала, затем — суда и напоследок — с видом не придающего особого значения своей победе триумфатора — Кравцовой, улыбаясь и пожимая при этом плечами.
Председательствующий, переговариваясь с народными заседателями, показывал, что он ничего не видит и не слышит... Но удавалось ему это лишь до того мгновения, пока волна прокатившихся по залу рукоплесканий не иссякла, не осела как-то вдруг — и будто ставший торчком железный прут среди еще пенной, но уже улегшейся водяной массы, тонко рванулся голос:
— Все верно, все правильно вы тут говорили, гражданин адвокат: я-то ведь и есть он!.. Тот самый!.. Кого искали!..
Вот когда Курдаков, мигом сбросив равнодушную ко всему, что происходило в зале, маску, громыхнул по столу распластанной пятерней. Но тем погасил окончательно лишь посторонние звуки: хлопки, шарканье ног, скрипенье хлипких, расшатанных кресел. Голос, проколовший эти звуки насквозь, продолжал терзать барабанные перепонки:
— Вы меня, меня!.. Вы — меня!.. Прошу выслушать!..
Вместе со всеми Федоров повернулся к Бесфамильному — это он выкрикивал — и опять ворохнулась в груди надежда: вот... вот и началось... началось — и теперь кончится страх этот, ужас, наваждение... И пусто, легко сделалось в груди, во всем теле, как если бы наполнили тонкую оболочку летучим, тянущим ввысь газом. Он обернулся, а оттуда, из угла последнего ряда, раскачиваясь и спотыкаясь, уже продирался, как сквозь топкое болото, сквозь чьи-то заполнившие узкий проход ноги, отдавливал их на ходу, проталкивался между рук, между плеч, в невольной суматохе преградивших ему путь, Бесфамильный.
— Я!.. — выкрикивал он. — Прошу!.. Прошу пропустить!..— Глаза его горели светлым прозрачным огнём.
