Даниэль Кельман - Измеряя мир
Они покинули Дорпат и направились в столицу. Впереди на лошади ехал царский курьер, к ним присоединились два офицера, а также три профессора и геолог из Петербургской академии, некий Володин, о присутствии которого Гумбольдт все время забывал, отчего каждый раз вздрагивал, когда Володин своим тихим и ровным голосом вставлял замечание. Казалось, что в этом блеклом существе есть нечто такое, что противится тому, чтобы память зафиксировала его, или же теолог в совершенстве владеет искусством маскировки. На берегу Нарвы пришлось ждать два дня, пока пройдет ледоход. Их теперь было уже так много, что для переправы был нужен большой паром, а для большого парома — свободная ото льда река. Так что и в Санкт-Петербург они прибыли с опозданием.
Прусский посланник сопровождал Гумбольдта в царский дворец на аудиенцию. Царь долго пожимал Гумбольдту руку, заверял его, что этот визит делает честь России, а потом спросил его о старшем брате, которого хорошо запомнил с Венского конгресса.
Неужели так хорошо запомнили?
Ну, да, сказал царь, хотя, откровенно говоря, я всегда его немного побаивался.
Каждый европейский посол дал в честь Гумбольдта прием. Несколько раз он обедал также в кругу царской семьи. Министр финансов, граф Канкрин, удвоил смету его путевых расходов.
Он очень благодарен, сказал Гумбольдт, хотя с грустью думает о тех временах, когда сам мог финансировать свои путешествия.
Нет никаких оснований для грусти, сказал Канкрин, ему предоставляется полная свобода, а это, и он подвинул Гумбольдту лист, выделенные на его путешествие средства. В дороге его везде будет сопровождать эскорт, на каждой остановке в пути его будут встречать, губернаторы всех провинций России получили царский указ заботиться о его безопасности.
Он, право, не знает, сказал Гумбольдт. Он хотел бы иметь свободу передвижения. Естествоиспытателю иногда приходится импровизировать.
Только в том случае, если он плохо спланировал свое путешествие, с улыбкой возразил Канкрин. А в данном случае, он ручается за это, всё спланировано превосходно.
Перед дальнейшим путешествием в Москву Гумбольдт вновь получил почту: два послания от старшего брата, которого одиночество сделало болтливым. Длинное письмо от Бесселя. И открытку от Гаусса, глубоко погрузившегося в эксперименты с земным магнетизмом. Он занялся сейчас этим делом серьезно, велел соорудить специально для этого хижину без окон и с плотно закрывающейся дверью, не пропускающей даже воздух, использовал для строительства гвозди из неподдающейся намагничиванию меди.
Сначала городские советники сочли его сумасшедшим. Но Гаусс так долго ругался с ними, угрожал им и рисовал такие фантастические перспективы относительно торговли, престижа государства и экономики, что они в конце концов согласились и построили ему хижину рядом с обсерваторией. И вот теперь он проводит большую часть дня перед длинной магнитной стрелкой, насаженной на усилительную катушку. Ее вращательное движение было таким слабым, что уловить его простым глазом оказалось невозможно; пришлось направить телескоп на одно из зеркал, установленных над стрелкой, чтобы различать малейшие колебания на подвижной шкале. Предположение Гумбольдта подтвердилось: магнитное поле Земли колеблется, его сила периодически изменяется. Но Гаусс измеряет ее через более короткие интервалы, чем это делал он, измеряет точнее, и, конечно, его расчеты тоже намного лучше; а еще его забавляет, что Гумбольдт упустил из виду следующее: необходимо учитывать растяжение нити, на которую подвешена стрелка.
Гаусс часами наблюдал при свете керосиновой лампы за этими колебаниями стрелки. К нему не проникал ни единый звук. Как тогда полет на воздушном шаре с Пилатром показал ему, что такое пространство, так теперь ему удастся однажды понять природу колебаний внутри ядра Земли. И для этого вовсе не надо лазать на горы и мучительно продираться сквозь джунгли. Тот, кто наблюдает за магнитной стрелкой, смотрит в самое сердце земного шара. Иногда мысли Гаусса отвлекались на семью. Ему не хватало Ойгена, и Минна плохо себя чувствовала, пока его не было. Его младшенький скоро закончит школу. Но и этот тоже не особенно умен, интеллигентностью не отличается, по-видимому, учиться дальше не будет. Придется с этим смириться, нельзя переоценивать людей. Зато, по крайней мере, с Вебером они все лучше и лучше понимают друг друга, а недавно один русский математик прислал ему свое сочинение, в котором высказал мысли о непротиворечивости евклидовой геометрии и о том, что параллельные прямые пересекаются в бесконечно удаленной точке. А когда Гаусс отписал ему, что ни одна из этих идей для него не нова, его приняли в России за хвастуна. При мысли, что другие озвучат то, что он давно уже знает, но только не решался обнародовать, Гаусс почувствовал укол в сердце. Неужели ему надо было дожить до старости, чтобы понять, что такое честолюбие. Время от времени, пока он неотступно следил за магнитной стрелкой и даже боялся дышать, чтобы не спугнуть ее беззвучный танец, он сам себе иногда казался магом темного времени, вроде алхимика на старинной гравюре. А почему и нет? Scientia Nova[13] родилась из магии, и что-то неуловимое в этом духе всегда будет ей присуще.
Он осторожно развернул карту России. Нужно построить такие же магнитные обсерватории, как его хижина, на всем пустынном пространстве Сибири, заселить их надежными людьми, которые будут знать, как надо наблюдать за приборами, час за часом проводить время перед телескопом и вести тихую неприметную жизнь. Гумбольдт может все организовать; предположительно даже и это. Гаусс размышлял. Когда он закончил составлять список подходящих мест для магнитных обсерваторий, его младший сын рывком распахнул дверь: он принес ему письмо. В хижину ворвался ветер, листки разлетелись по воздуху, стрелка панически заметалась, и Гаусс влепил юнцу пару пощечин, которые тот запомнил надолго. Только через полчаса неподвижного сидения и выжидания компас настолько успокоился, что Гаусс отважился шевельнуться и распечатал письмо.
Планы надо менять, писал Гумбольдт, он не может передвигаться по собственному усмотрению, ему предписали маршрут, отклоняться от которого он считает неразумным; он может производить измерения только на заданном маршруте, в других местах — нет, и он просит привязать все расчеты к этим местам. Гаусс отложил, печально улыбаясь, письмо в сторону. Ему впервые стало жаль Гумбольдта.
В Москве все застопорилось. Это невозможно, сказал градоначальник, чтобы такой знаменитый гость взял и сразу их покинул. Благоприятное для путешествия время года, это, конечно, понятно, но московское общество ждет его, он не может отказать Москве в том, что предоставил Петербургу. Так что пока Розе и Эренберг были заняты сбором образцов каменных пород за чертой города, Гумбольдту и здесь пришлось посещать каждый вечер званые обеды, где произносились пышные тосты, а облаченные во фраки гости кричали, поднимая бокалы: vivat! Музыканты невпопад били в литавры и дули в трубы, и каждый раз кто-нибудь участливо спрашивал, может, господину Гумбольдту сегодня нездоровится? Нет-нет, отвечал он тогда и глядел на заходящее солнце, вот только музыка ему не очень нравится, это обязательно должно быть так громко?
Только через несколько недель им позволили отправиться на Урал. К ним присоединилось еще больше сопровождающих, целый день ушел лишь на то, чтобы подготовить все повозки и тронуться в путь.
Это что-то невероятное, сказал Гумбольдт Эренбергу, лично я этого больше терпеть не намерен, какая же это экспедиция!
Не всегда получается так, как хочется, вмешался в разговор Розе.
И, кроме того, сказал Эренберг, что тут можно возразить? Это все умные, достойные уважения люди, они вполне могут облегчить работу, которая, возможно, вам уже непосильна.
Гумбольдт покраснел от гнева, но прежде чем он успел что-то сказать, повозка двинулась в путь, и его ответ потонул в скрипе колес и стуке копыт.
Под Нижним Новгородом он измерил с помощью секстанта ширину Волги. Целых полчаса он неподвижно смотрел в окуляр, вращал алидаду, бормотал расчетные цифры. Сопровождающие почтительно наблюдали за ним. Ощущение такое, сказал Володин, обращаясь к Розе, словно совершаешь путешествие во времени и погружаешься в учебник истории, так это все возвышенно. Он растроган до слез!
Наконец Гумбольдт возвестил, что река имеет пять тысяч двести сорок целых и семь десятых фута в ширину.
Само собой, сказал одобрительно Розе.
Двести сорок целых и девять десятых, если быть точным, сказал Эренберг. Однако должен признать, что для таких допотопных методов это довольно хороший результат.
