Зэди Смит - Белые зубы

— Кошмар!

— Да, с ума сойти!

— Ты уже сошла.

— Что ты имеешь в виду? Я в порядке!

— Ага, рассказывай. Ты глаз с меня не сводишь. Что ты там писала? Вот зануда. Вечно что-то пишет.

— Ничего особенного. Обычная дневниковая чушь.

— Ты спишь и видишь, как бы со мной перепихнуться.

— Я тебя не слышу! Громче!

— ПЕРЕПИХНУТЬСЯ! СО МНОЙ! ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ, Я ЗНАЮ.

— Ничего подобного! У тебя мания величия.

— Ты мечтаешь о моем члене.

— Вот дурак!

— Ничего не выйдет. Ты для меня великовата. Я таких больших не люблю. Не буду с тобой спать.

— И я с тобой не буду, озабоченный!

— К тому же, представь, как бы выглядели наши дети.

— Да, красавчики вышли бы те еще.

— Они получились бы коричнево-черные. Или черно-коричневые. Плосконосые негритята с веснушками и зубами, как у кролика. Вылитые фрики!

— Кто бы говорил. Видала я портрет твоего деда…

— ПРА-ПРА-ДЕДА.

— Огромный шнобель, кошмарные брови…

— Это плод воображения художника, да будет тебе известно.

— Наши дети были бы чокнутыми, в вашей семейке и этот пра-пра, и вообще все чокнутые. Это у вас в генах.

— Ага, ага. И все равно я с тобой не стану.

— К твоему сведению, ты мне безразличен. У тебя теперь кривой нос. И с тобой одни проблемы. Кому они нужны?

— Эй, поосторожней. — Миллат подался вперед и, столкнувшись с ее торчащими зубами и на миг просунув меж ними язык, выпрямился. — Не то огребешь эти проблемы.

Миллат расставил ноги на манер Элвиса Пресли и швырнул на прилавок кошелек.

— Один до Брэдфорда, понял?

Билетер приблизил усталое лицо к стеклу.

— Это вопрос или просьба, молодой человек?

— Я же сказал. Один до Брэдфорда, понял? Что за проблемы такие? По-аглицки не разумеем? Тут Кинг-Кросс или что? Один до Брэдфорда, слышишь меня?

За спиной Миллата хихикала и мельтешила его команда (Раджик, Ранил, Дипеш и Хифан). Словно группа поддержки, она хором выкрикивала вместе ним отдельные слова.

— Не понимаю.

— Чего непонятного? Один до Брэдфорда, ясно? Уловил? До Брэдфорда. Голова, однако.

— Туда и обратно? Детский?

— Ну, чувак. Мне пятнадцать, ясно? Как и все, я имею право вернуться обратно.

— Тогда с вас семьдесят пять фунтов.

Миллату и его команде это сильно не понравилось.

— Вы чего? Хамство! Семьдесят пять — ни фига себе. Кисло. Я не собираюсь отваливать семьдесят пять фунтов!

— Такова стоимость проезда. Может, когда вы в следующий раз обворуете какую-нибудь пожилую даму, — сказал билетер, разглядывая увесистые золотые побрякушки в ушах, на пальцах, шее и запястьях Миллата, — вы по дороге в ювелирный магазин успеете зайти сюда.

— Это хамство! — завопил Хифан.

— Он на тебя наехал, точно, — подтвердил Ранил.

— Надо бы проучить, — посоветовал Раджик.

С минуту Миллат не двигался. Ждал подходящего момента. И вдруг, повернувшись спиной к билетеру, задрал задницу и издал долгий и громкий непристойный звук.

Его команда хором грянула:

— Сомоками!

— Как вы меня обозвали? Что это значит? Маленькие ублюдки. По-английски нельзя было? Обязательно нужно на пакистанском?

Миллат так грохнул кулаком по стеклу, что на дальнем конце задребезжала будка билетера, продающего билеты до Милтон-Кинс.

— Во-первых, я не пакистанец, темная твоя башка. А во-вторых, переводчик тебе не потребуется, понял? Я сам тебе все скажу. Ты пидор гребаный, понял? Гомик, мужеложец, содомит, дерьмовщик.

Команда Миллата мало чем гордилась так, как умением выдумывать эвфемизмы для слова «гомосексуалист».

— Специалист по задницам, вазелинщик, сортирщик.

— Благодари Бога, что между нами стекло, мальчик.

— Ага. Я Аллаха благодарю, ясно? Надеюсь, он здорово тебя отдерет. Мы едем в Брэдфорд, чтобы разобраться с такими, как ты, ясно? Голова.

На двенадцатой платформе, прямо перед поездом, на котором они собирались ехать «зайцами», Миллата со товарищи остановил вокзальный охранник вопросом:

— Что это вы замышляете?

Вопрос был закономерный. Миллатова шайка выглядела весьма подозрительно. Более того, эти сомнительные типы принадлежали к особому племени и называли себя раггастани.

Среди других уличных групп — пивных фанатов, местной шпаны, индусов, рейверов, похабщиков, кислотников, нацменов, раджастанцев и пакистанцев — они появились недавно как помесь культур трех последних сообществ. Раггастани общались на дикой смеси ямайского наречия, гуджарати, бенгальского и английского языков. Их учение, их, если можно так выразиться, манифест, тоже являло собой гибрид: Аллаха почитали, но не как далекое божество, а скорее как всеобщего большого брата, сурового чудака, который в случае необходимости будет на их стороне; также в основе их философии лежали кунгфу и фильмы Брюса Ли; на это накладывалось некое представление о «Власти Черных» (основанное на альбоме группы «Public Enemy» «Угроза черной планеты»); но главным образом они видели свою миссию в том, чтобы сделать из индуса ирландского фения, из пакинстанца — фанки-парня, а из бенгальца — бедового ковбоя. Раджик возненавидел людей в те дни, когда занимался шахматами и носил свитера с треугольным вырезом. Ранил возненавидел людей, когда, сидя на задней парте, старательно записывал в тетрадь слова учителей. Дипеш и Хифан их невзлюбили, когда выходили гулять на детскую площадку в национальной одежде. Люди даже Миллата достали, несмотря на его узкие джинсы и любовь к белому року. Но больше никто не осмеливался их задирать, потому что вид их был ужасен. Космически ужасен. Существовала своего рода униформа. Все обвешивались золотом и носили банданы — либо на голове, либо на локте, запястье или колене. В широченных брюках можно было утонуть, левая штанина зачем-то закатывалась до колена; под стать были кроссовки — с языками выше щиколотки; непременные бейсболки полагалось надвигать на глаза — и все, абсолютно все это великолепие было фирмы «Найк», благодаря чему наша пятерка производила стойкое впечатление единства, принадлежности к некоей корпорации. Они даже ходили по-особенному: левая часть туловища, расслабленная и неподвижная, тащилась за правой половиной; Йейтс предвкушал такую дивную, пугливую, неспешную, мягколапую хромоту для своего дикого тысячелетнего зверя. На десять лет раньше, в тот год, когда было «Лето любви» и рэйверы танцевали до упаду, Миллат и его команда пытались пробраться в Брэдфорд.

— Ничего мы не замышляем, понял? — ответил охраннику Миллат.

— Просто едем… — начал Хифан.

— В Брэдфорд, — сказал Раджик.

— По делу, — пояснил Дипеш.

— Пока! Бидайо! — закричал Хифан охраннику, когда они вскочили в поезд, выдав на прощание серию непристойных жестов.

— Чур я у окна! Отлично. Жуть, как хочется курнуть. Крутит меня всего. Непростое у нас дело, ребята. А все из-за этого шизанутого мудилы — вот бы ему всыпать по первое число!

— А он там правда будет?

Серьезные вопросы всегда адресовались Миллату, и он давал ответы сразу за всю честную компанию.

— Нет, конечно. Его там и не должно быть. Там соберутся одни только братья. Это ж митинг протеста, не станет же он протестовать против себя.

Ранил был задет.

— Я просто хочу сказать, что всыпал бы ему по самое некуда, будь он там. За его похабную книжонку.

— Хамство! — плюнув на стекло, отозвался Миллат. — Нам и так в этой стране приходится много чего терпеть. А тут еще свой добавил. Расклаат! Он ублюдочный бадор, подпевала белокожих.

— Мой дядя говорит, что он даже писать не умеет. — Хифан, наиболее ревностный мусульманин в их компании, был в ярости. — А еще осмеливается говорить об Аллахе!

— Да срать на него Аллах хотел, — выкрикнул Раджик, наименее интеллигентный из всех; в его представлении Бог был чем-то средним между Царем обезьян[61] и Брюсом Уиллисом. — Да он ему яйца оторвет. Грязная книжонка!

— А ты читал ее? — спросил Ранил, когда они проносились мимо Финсбери-парка.

Повисла пауза.

Наконец Миллат ответил:

— Честно говоря, я ее, в общем, не до конца прочел, но всем понятно, что это дерьмо, верно?

На самом деле Миллат книгу даже не открывал. Он знать не знал ни об авторе, ни о книге; не смог бы отличить ее в стопке других изданий; не опознал бы писателя среди его собратьев по перу (ряд скандальных авторов вышел бы неотразимый: Сократ, Протагор, Овидий, Ювенал, Рэдклифф Холл,[62] Борис Пастернак, Д. Г. Лоуренс, Солженицын, Набоков — все держат у груди порядковый номер, щурясь от яркой вспышки тюремного фотографа). Зато Миллат знал другое. Что он, Миллат, пакистанец, вне зависимости от места рождения, он пропах карри и не имеет сексуальной принадлежности, он вынужден делать работу за других или быть безработным и сидеть на шее у государства либо работать на родственников; что он может стать дантистом, лавочником и разносчиком карри, но никогда не будет футболистом или кинорежиссером; что ему нужно убираться обратно в свою страну либо оставаться здесь и с трудом зарабатывать на жизнь; что он обожает слонов и носит тюрбаны; тот, кто говорит, как Миллат, чувствует, как Миллат, выглядит, как Миллат, никогда не попадет в сводку новостей, кроме как через свой труп. Одним словом, он знал, что в этой стране у него нет ни лица, ни голоса. И вдруг на позапрошлой неделе разъяренные люди его расы заполонили все телеканалы, радио и газеты. Миллат узнал этот гнев, назвал своим и вцепился в него обеими руками.