Эдуард Тополь - Московский полет
– Но я вам буду только мешать!
– Вот и мешай. Очень хорошо…
– Скажи честно: ты ее любишь?
– Уже нет, – сказал я искренне. – Уже давно все сгорело. И мне сейчас идти к ней – все равно что на свою могилу. Или в дом престарелых. Поэтому пойдем вместе, ладно?
– Хорошо, – сказал Семен. – Только я-то думал, что ты все еще любишь ее. И потому помогал тебе блядовать. Чтобы ты ее забыл.
Я посмотрел ему в глаза:
– Не понял…
Он сел за кухонный столик, обнял ладонями стакан с горячим чаем, потом огладил свою черную бородку и сказал:
– Понимаешь, старик… Как тебе сказать поделикатней… По-моему, вы с ней не пара. Во всяком случае, мой отец вас двоих не поставил бы под хупу.
– Почему?
– Потому что она лучше тебя. Извини, конечно, но… Раз ты спрашиваешь, то я должен сказать.
– А в чем это она лучше меня? – спросил я уязвленно.
– Она не занимается духовным бл…, как мы с тобой. Посмотри, что мы делаем. Я пишу заказуху для «Узбекфильма» про героев-хлопкоробов и про болты в томате. А ты делаешь «Юнгу торпедного катера» и «Кавказскую любовь» И ради чего? Чтобы купить «жигуль» и водить уличных девок в Дом кино?
– Но мне же не дают делать «Зиму бесконечную»! Ты же знаешь!
– Так хотя бы женись на женщине, которая тебя любит. Рожай детей. Делай деньги для них, а не для блядства.
– А ты?
– Я тоже. Я тоже женюсь. Обязательно!
– Ага, сейчас! – усмехнулся я мстительно. – Ты женишься! Интересно, как это ты женишься, если ты через месяц подаешь на эмиграцию?
– Последнее время я думаю, что лучше все-таки ехать не одному, а вдвоем. С женой. У меня есть на этот счет кое-какие планы…
И в этот момент за стеной, у соседей, прозвучал по радио перезвон кремлевских курантов, потом эти куранты пробили шесть утра и грянул гимн Советского Союза. В ту же секунду на кухне появился Яшка, брякнулся задницей об пол, задрал морду и громко завыл в унисон гимну, Семен запоздало схватил его за ошейник и потащил из кухни в свою спальню. Но Яшка упирался всеми четырьмя лапами, вытягивал голову из ошейника и тоскливо и громко подвывал Гимну. Это было еще одним уникальным Яшкиным свойством: его собачье сердце легко выносило любую музыку – от еврейской и русской до рок-н-ролла, но он терпеть не мог Гимн Советского Союза, этот гимн разрывал его собачье сердце.
– Заткнись, дурак! Нас из-за тебя в тюрьму посадят! – просил Яшку Семен, оттаскивая пса в свою спальню – самую дальнюю комнату от соседей. А я подошел к окну.
За окном была сизо-темная, заснеженная, холодная Москва с уходящими в низкое небо черными дымами. Где-то там, в этом восьмимиллионном городе, жила женщина моей жизни, которую я уже три года старался забыть. Но она снова звала меня. Зачем?
Внизу, вдоль Бескудниковского бульвара, шеренгой стояли одинаковые, как костяшки домино, двенадцати– и шестиэтажные дома московского пролетариата. Талантливый пролетарский архитектор аккуратно поставил эти костяшки одну на попа, а следующую на ребро, и так – до конца заснеженной перспективы. Из подъездов этих домов уже выскакивали темные людские фигурки и, сунув руки в карманы, оскальзываясь в сугробах и наклоняясь против встречной поземки, бежали к автобусной остановке. А над всем этим леденящим городом с его грязными сугробами, дымами и загорающимися окнами звучал – в сопровождении Яшкиного воя – Гимн Советского Союза. И две эти музыкальные темы поразительно полно выражали внутреннюю и внешнюю суть нашей жизни.
В вестибюле гостиницы «Пекин» стояла малознакомая увядающая женщина в дубленке, в черных сапожках, с цыганским платком на плечах. У нее было маленькое бледное лицо с какой-то ужасно тонкой, чуть ли не просвечивающей кожей. Но у этой женщины были Анины волосы и Анины глаза.
– Здравствуйте. Спасибо, что вы пришли… – сказала она нам с Семеном и тронула мою руку своей холодной рукой. – Я бы хотела поговорить с тобой, Вадя.
– Что-нибудь случилось? С твоей мамой? С Филиппом? – спросил я, еще стараясь держаться отстранение, на дистанции трехлетнего разрыва, хотя внутри у меня уже все защемило, заныло и съежилось.
– Нет, ничего, – сказала она. – Филипп закончил МИМО и сейчас в Колумбии, на практике. Спасибо тебе, ты спас ему глаза. Ты должен быть очень счастлив: наша мама молится за тебя каждый день.
– Ой! – вдруг сказал Семен. – Извините, я вспомнил, что у меня есть срочное дело, мне нужно бежать!
Я изумленно посмотрел на него, но он ухитрился избежать моих глаз и тронул Аню за руку.
– Всего хорошего, Аня! Рад был вас повидать. Пока! Увидимся! – и мне, уже уходя: – Старик, я сегодня, наверно, не приду. Я вспомнил, что обещал сестре починить швейную машину. Пока!
И он убежал, как предатель. Аня посмотрела мне в глаза: – Может быть, мы поужинаем?
Я усмехнулся: – Только если платить буду я.
– Хорошо, Вадя, – сказала она, изумив меня этим смиренным тоном. – Хочешь прямо здесь, в «Пекине» – Мне все равно, Вадя.
– Здесь нет очереди, И здесь дают прекрасную утку по-пекински, – я взял ее за руку и повел к гардеробу ресторана. Там я принял дубленку с ее плеч и поразился еще раз: на ней было черное прямое платье, совершенно скрытое, со стоячим воротничком. Но не платье поразило меня, хотя она никогда не носила ничего черного, а то, что осталось от нее в этом платье – худая, без груди и бедер маленькая женщина.
Тут эта женщина перехватила мой взгляд и сказала с Аниной усмешкой:
– Ты так смотришь, что я, пожалуй, надену дубленку Все равно мне холодно…
И она отняла у меня свою дубленку, набросила ее на плечи и так, с дубленкой внакидку, прошла со мной в ресторан. Было начало восьмого, будний день, в «Пекине» было полно свободных мест, и в те годы в московских ресторанах еще не было проблем с продуктами. Мы заказали какие-то китайские салаты из водорослей, кальмара и утку по-пекински. – И, если можно, мне шампанского, – попросила Аня. Я посмотрел ей в глаза, она усмехнулась:
– Не бойся, я не стану буянить. Мы просто нужно чуть выпить, а то я тебя боюсь. Ты такой чужой… – Я заказал бутылку шампанского, Аня сказала: – Не смотри на меня так, пожалуйста. Я поправлюсь. Просто я очень болела. Полгода. – Что с тобой?
– Ничего. Представляешь, ничего не нашли! Сказали: просто нервы. А у меня были жуткие боли в спине и груди. – А сейчас?
– А сейчас все в порядке. Видишь, сижу с тобой. А я сидеть не могла. Но лучше поговорим о тебе. Как ты? – Спасибо. Я в порядке. – Это хорошо. Ты не представляешь, как я рада тебя видеть! Ты мой самый родной человечек! А после того, как ты спас нашего Филиппа… – Аня, перестань!
– Нет, правда! Я очень болела. Я думала про тебя, про нас. А теперь я смотрю на тебя и выздоравливаю, честное слово!
Конечно, я не поверил ей. Я с детства считал себя если не уродом, то почти таковым. И твердо знал, что глядя на меня, можно заболеть, а не выздороветь. Я усвоил это в 17 лет, в солнечном Баку, столице Азербайджана. Там, как и в каждом советском городе, был у молодежи свой Бродвей. Когда-то, до революции, эта улица называлась Торговой, а потом – улицей Революции, улицей Победы, улицей Сталина и – после 1956 года – снова улицей Победы. Но какие бы таблички ни вешали на этой улице власти, люди называли ее только Торговой, никак иначе. И каждый вечер по этой улице шли в обе стороны два потока молодежи – восемь кварталов в одну сторону и столько же назад, по три-четыре часа подряд. Курили сигареты «Шипка», лузгали семечки, пили газированную воду, рассказывали анекдоты и флиртовали. При этом ребята ходили компаниями, как стаи, а девушки – рядами, держа друг друга под руку. Это называлось «прошвырнуться по Торговой».
И вот как-то вечером, в разгар выпускных школьных экзаменов, я шел по Торговой со своим самым близким школьным другом Вовкой Липковым. Вовка был выше меня ростом, шире в плечах и спокойней характером. Его большие серые глаза смотрели на вас взглядом потомственного врача – тихо и мягко. Было поздно – часов одиннадцать вечера. Торговая начинала пустеть. Но мы с Вовкой весь день до одури зубрили «Историю СССР» и только сейчас вышли проветриться. А проветрившись с полчаса, уже собирались идти домой, когда я увидел впереди двух девушек. Они были нашего возраста, и одна из них – стройная блондинка с кегельными ножками – понравилась мне с первого взгляда. Я толкнул Вовку локтем:
– Давай познакомимся!
– Как? – сказал он.
Мы пошли за девушками на расстоянии сначала десяти шагов, потом – восьми, потом – пяти. Конечно, они заметили нас, но делали вид, что не замечают, и, держа друг друга под ручку, что-то щебетали, смеясь. И тогда я громко сказал:
– Могу поспорить на плитку шоколада, завтра у них экзамен по истории!
– А вот и нет! – повернулась одна из них. – Завтра у нас математика!
Так мы познакомились и пошли провожать их домой, и по дороге я рассказывал какие-то истории, смешил литературными анекдотами и вообще всячески тянул на себя внимание блондинки, которая мне нравилась все больше и больше. У нее было тонкое лицо, острый носик и загадочные глаза. А Вовка молчал. Он молчал всю дорогу, и он так же могильно молчал при нашем следующем свидании вчетвером, а потом и при втором таком свидании, и при третьем. Три недели мы встречались вчетвером, три недели Вовка могильно молчал, а я выкладывался за нас двоих, как конферансье на сцене: я рассказал Эмме и Ольге все литературные анекдоты и истории про знаменитых писателей, я часами читал им наизусть стихи Есенина, Надсона, Блока и Вадима Плоткина (то есть свои собственные) и при этом был совершенно уверен, что Эмма – это моя девушка, а Олина – Вовкина. А ровно через три недели, в день последнего школьного экзамена, когда я решился, наконец, назначить Эмме отдельное свидание, она сказала:
