Энтони Берджесс - 1985
Рейнолдс медленно кивнул, раз, другой.
– Помните моего молодого чернокожего друга, Тревора? – спросил он. – Практически неграмотный, но очень упрямый по части прав человека. Так вот, он пошел в «свободную армию», или как она там называлась. Вернулся, козыряя бутылкой не краденого, а купленного джина и своей первой получкой. Щедрый мальчик, счастливый, как король. У них там, конечно, не настоящая армия. Пушек никому не дают. Я бы сказал, они ловко все обставили. Не так легко запретить. То, что они носят, даже настоящей формой не назовешь. По сути, приличный костюм – зеленый, с ремнем, и желтые эмалевые знаки различия на лацканах. Зеленое в честь Англии, надо думать…
– Желтое в знак ислама, – откликнулся Бев. – Вы как будто заинтересовались. Подумывали сами вступить?
– Мой милый мальчик, в моем-то возрасте? С моим артритом? Кстати, сколько вам лет?
– Тридцать восемь будет в феврале.
– Подумайте об этом. Говорят, им нужны инструкторы, только вот один Бог знает в чем. В ремеслах, наверное. Черный Тревор был строителем. Я в инженерных войсках, заявил он, разумеется, гордо. Звучит гораздо лучше, чем носильщик корыта для кирпичей третьего разряда, или кем он там был. Возможно, им и курсы истории нужны. Вы ведь историю преподавали, да? Подождите… – Из кармана потрепанного костюма цвета черного хлеба он достал мятый экземпляр «Свободных британцев». – Все кругом это читают, – сказал он. – Больше читать нечего. Насколько я понимаю, радио– и телепрограммы тоже прикончили. Впечатляющие люди. Где-то тут найдете адреса и номера телефонов. В настоящий момент телефоны, конечно, не работают. Поезда пустили как раз к нашей поездке сюда. Ну и сволочной же бардак.
– У вас деньги есть? – спросил Бев.
Рейнолдс посмотрел на него строго:
– Не здесь. Тут в туалет без эскорта ходить не запрещено?
В туалете Рейнолдс протянул Беву три десятифунтовые банкноты.
– Одно маленькое преступление, которое осталось необнаруженным. Даже мерзавцы из полиции при обыске не нашли заначку. Они вообще редко в носки заглядывают. Что до хирургического носка, в этом преступлении я, пожалуй, раскаиваюсь. Старушка выходила из банка. Однако это те свиньи нас до такого довели. Жаль, что у меня больше нет. Долго вы на это не протянете.
Итак, с дерзкой уверенностью, ровно в девять Бев подошел к кабинету мистера Петтигрю. День-другой он с голоду не умрет. И надо подумать, не податься ли к «Свободным британцам».
– Нет, – сказал он, не дав Петтигрю даже рта открыть. – Не подпишу.
Кабинетик Петтигрю немного напоминал комнату для бесед при пресвитерианской церкви, хотя тут не витал затхлый запах нестираных сутан и на стене не висело распятие.
– Иногда даруется особое разрешение. Мы будем очень рады, если вы пройдете курс еще раз. Мисс Коттон вам поможет. Она как будто искренне привязана…
– Нет.
– Ладно, – сказал Петтигрю, вставая, как для покаянного богослужения. – Я должен произнести светский эквивалент анафемы. Все возможное для вас было сделано. Сегодня утром на весах в ванной я заметил, что потерял несколько гектограммов. У меня пропадает аппетит. Никогда не встречал такого мучительного упрямства.
– Мне полагается путевой лист?
– Обратитесь к мисс Лоренц, ко мне это не относится. Забирайте свой путевой лист и уходите. И не показывайтесь мне больше на глаза. Вы – изъян в системе, порча. Не заблуждайтесь, смерть скоро за вами придет. Вы отрезали себя от кроветока общества и должны отпасть, как кусок вонючей гангренозной плоти. Я отсюда чувствую вашу гнилостность. Убирайтесь, вы, кусок мертвечины!
– Вы безумны, Петтигрю, – сказал Бев. – Вы предвещаете мой конец, так позвольте мне предсказать конец ваш и конец, который вы и иже с вами породили…
– Убирайтесь! Сейчас же! Немедленно! Не то я прикажу вас вышвырнуть…
– Однажды у вас на пути станет реальность, Петтигрю. Реальность того, что нет больше товаров, чтобы их потреблять, горючего, чтобы его сжигать, денег для инфляции. Реальность того, что способность мыслить здраво вернулась к самим рабочим, которые в глубине души знают, что вечно так продолжаться не может. Или это будет реальность захватчика, чье безумие окажется посильней вашего фанатизма. Если мне суждено умереть, я скажу: да будет так. Но если вы верите, что смерть есть жизнь…
– Чарли! – громко позвал Петтигрю. – Фил, Арнольд!
Его крик был излишним, поскольку палец уже нажимал кнопку на пустом письменном столе.
– Ага, – улыбнулся Бев, – громилы идут. Я закончил, Петтигрю. Я ухожу.
– Да, закончили. Да, да, с вами покончено, покончено! Вот какой вы, с вами покончено раз и навсегда!
На пороге Бев столкнулся с громилами. Чарли кивнул ему без злобы.
– Все еще не подписали? – спросил он.
– Пока нет, – отозвался Бев. – Но вы как будто нужны мистеру Петтигрю. Небольшой приступ истерии. – И он убежал за своим путевым листом.
Покинув территорию Кроуфорд-Мэнор, он глубоко вдохнул свободный январский воздух. Шагал он бодро и скоро вышел к «Бейтменсу», старому дому Киплинга, ныне компьютерному. Кто-то тут помнил поэта, поскольку у калитки красовался щитовой плакат, надпись на нем гласила:
«Ах! Томми такой, да Томми сякой, да убирайся вон!»
Но сразу: «Здрасти, мистер Аткинс, когда слыхать литавров звон»[28].
Бев пошел дальше, в деревню Беруош, поскольку ему нужен был автобус, чтобы попасть на станцию в Этчингеме. Ждать ближайшего автобуса оставалось еще три часа. Он голосовал проходящим машинам, которых, учитывая цену на бензин, было немного. Наконец, остановился зеленый «Спивэк». Из окошка высунулся исхудалый мужчина:
– Куда?
– Ну, в Лондон.
– Куда в Лондоне?
– Куда угодно.
Бев сообразил, что, честно говоря, не знает куда. В Ислингтон рано или поздно, но не сейчас.
– Запрыгивай.
– Спасибо.
Исхудалый вел умело, а вот его этническую принадлежность определить было непросто. Армянин? Грек? Какой-то неведомый народ с севера Индии? Но вопросы как раз задавал он:
– Из тех диссидентов, кого лечат в Мэнор?
– Верно. Все еще диссидент.
– Ремесло? Профессия?
– Оператор кондитерского конвейера. А до того школьный учитель.
Какое-то время исхудалый это переваривал.
– Вам не нравится, как обстоят дела, – сказал он наконец. – Ну, так вы не единственный. Все должно измениться и изменится. – И акцент его определить было трудно. Слова он выговаривал по-патрициански четко, но округлые иностранные «о» могли быть откуда угодно. – Я так думаю. Скоро увидите. Ужасные перемены, страшные.
– А у вас какое ремесло? – спросил Бев. – Или, разумеется, профессия?
– Я в «Стой-Строителях», – ответил тот. – Мы специализируемся на мечетях. Я строил мечети по всему миру. Я строил ту, что на виа делла Консилацьоне в Риме. Бывали в Риме?
– К несчастью, я никогда не мог себе позволить путешествовать.
– В Рим ехать не стоит. Не сейчас. Там ясно видно, что такое настоящее банкротство. А сейчас у меня контракт на Грейт-Смит-стрит.
– А, Масджид-уль-Харам.
– Вы говорите по-арабски?
– Ла. Ма Хийа джинсияатук?
Исхудалый хмыкнул:
– Сначала вы сказали «нет», потом спросили, откуда я. Называйте меня исламистом, не более того. Ислам – это страна, в той же мере, что и ваша ОКния. Идеи и верования – вот на чем строятся страны. Великая разница между исламом и материалистическими синдикалистскими государствами – это разница между Богом и бутылкой пива. Вас это шокирует?
– Нисколько. – Сон Бева возвращался к нему кусками, отрыжкой.
– Вы ежитесь. Вам холодно? Включить обогреватель?
– Нет-нет, спасибо. Вы говорили про ужасные перемены. Я запоздало среагировал.
– Меня тоже дрожь пробирает, когда я о них думаю, – отозвался исхудалый. – Но я дрожу не за себя. Нет, нет, нет, не за себя.
Пошел слабый снег.
14. Превыше всех благ земных[29]
Адрес гласил: дом 44 по Глиб-стрит, то есть в родном – некогда – для Бева Чизвике. Перед тем как позвонить в дверь, Бев еще раз сверился с адресом на последней странице «Свободных британцев». Это был очень ветхий дом в череде стоящих встык таких же, с захиревшим палисадником и переполненным мусорным баком. Открыла ему что-то жующая девушка с кудряшками штопором, в зеленом костюме и с желтой эмалевой эмблемой на лацкане.
– Вам придется подождать там, – сказала она, кивком указывая на комнату справа.
Но по лестнице без ковровой дорожки уже скатился усатый мужчина с какими-то документами в руках: опять же зеленые форменные штаны, белая рубашка. Хитровато глянув на Бева, он отдал девушке бумаги:
