Борис Евсеев - Площадь Революции: Книга зимы (сборник)

Вечером того же дня она внезапно объявила: завтра, через Дели и Канберру, вместе с одним из охранников, ей надо лететь в Веллингтон. Билеты давно забронированы. – Но вы не огорчайтесь! – ласково лепетала она, глядя расширенными зрачками сквозь его потерянное, ставшее пергаментно-серым лицо. – Я ведь ненадолго совсем. Дней на девять-десять. Развяжусь с этим дурацким контрактом – и все, и назад! Да там ведь и обозначено: «по обоюдному желанию». А у меня нет никаких желаний, кроме как ощущать вас внутри себя и себя внутри вас… Вот только овцы… Нужно их честно разделить… А это трудно. Муж говорил: «Овцы – солнечные твари». Он очень, очень беспокоился о них. И всегда пел одну и ту же песню:

Вивци мои, вивци!

Хто ж вас будэ пасты,

як мэнэ нэ станэ?…

Она не вернулась ни через десять дней, ни позже. Перед самой Троицей он получил короткую эсэмэску: «Ona nie priedet. Nikolas».

Огни, серые, еле видимые, легко плыли мимо церквей, гаражей, рекламных щитов.

Огни – или пламя, или новая материя бытия, или серые чаши вознесения и ухода – двигались с юга на север, а потом бог знает куда. Всё, к чему эти огни – для одних вполне ощутимые, для других незнаемые и нечуемые – прикасались, становилось по земным понятиям мертвым. По небесным же – бессмертным.

Многие видели эти огни на пороге любви и смерти. Но многие и не замечали их.

Многие пропускали эти огни сквозь себя безо всяких последствий. Но многих огни и спалили.

Многие хотели бы получить эти огни в дар – как наилучшее завершение иногда удивительно бессмысленной и бесполезной жизни. Но многих чаша сия миновала…

Он не выдержал, пошел в контору. Там его встретили грубыми насмешками и чуть не взашей вытолкали вон.

– Получил эсэмэску? И вали отсэда, – сказал немолодой, одышливо-белолицый охранник.

Пришедший вернулся, скрыто ударил охранника локтем в переносицу. Тот защититься от скрытого удара не смог, мягко осел перед дверью на землю. Переносица вмиг сделалась красной.

Но легче от этого не стало.

Он пошел, почти побежал к метро. Переходя дорогу – еще раз оглянулся на едва видимую сквозь деревья, краснокаменную церковь.

Мелькнул узкий серый огонь.

«Какие эти серые огни – разные. Ну и что? Каждому – свои огни, – усмехнулся он про себя. – Своя fatа morgana… Ей огни маорийские, – усмешку на лице сменила судорога, – мне… мне…»

Вывернувшаяся из-за каких-то палисадов «девятка» ударила его бампером ниже колена, отшвырнула далеко в сторону. Переворачиваясь и падая навзничь, он увидел выше и левей себя какую-то вспышку и врезался затылком в широко-острый бордюрный камень…

Через год – без нескольких дней – широкая и короткая двухпалубная яхта на воздушных крыльях вышла из Крайстчерча и взяла курс на Северный остров. Рядом с держащим одной рукой штурвал капитаном в открытой штурманской рубке стояла светловолосая, по-мальчишески коротко и по-новомодному, «уступами», остриженная женщина, в синеньких бриджах и такой же блузке. Улыбаясь и долгое время не меняя позы, она смотрела вперед, вдаль. Яхта шла на высокой, почти предельной скорости.

Огонь божественной справедливости вспыхивал в самых разных местах: на болотах и реках, в грузовых отсеках самолетов и в металлических холодных трубах. Огонь делал свое дело: как адский маньяк, выходил он внезапно из жестяного тумана, выходил из красных и белых, твердых и мягких земных вещей, выходил, широко распахивал плащ и, показав свое повергающее в ужас, серое срамное тело, набрасывался на жертву! Однако, набросившись, ненасытным и грубым вмиг быть переставал, снова возвращаясь к своей серо-пламенной, едва угадываемой, дневной сути: к божественно мелькающий справедливости.

– Can you see? – спросил через весьма продолжительное время высокий, с висков чуть седеющий капитан. – What are these grey lights? – Где? Ах эти, – рассмеялась пассажирка, сразу и весьма охотно развернувшаяся влево. – Серые огни… Забавно… Я уже видела похожие. Но чуть подальше. Не здесь… И еще в другом месте видела… Сколько еще до Манукау?

Весь год она собиралась в Москву. Но так и не собралась. Николас оказался отличным парнем: сдержанным и неразговорчивым. Он лишь два-три раза упомянул о статье брачного контракта, но отнюдь не принуждал ее к сожительству, вообще не неволил. Словно бы в оцепенении, в ожидании чего-то великого и радостного – как та московская любовь, помнившаяся ежеминутно, ежечасно: грудью, кожей, милым овечьим отростком – прожила она этот год. Она не могла и не хотела остаться. Она не могла и не хотела улететь. Сладкое летаргическое оцепенение, ожидание нового, еще более яркого и долгопламенного взрыва любви – не покидало ее.

Внезапно серые огни – крупней и невесомей московских – качнулись: сначала влево, потом вправо.

– What is this? I don’t understand, – капитан незаметно для себя (но спутница его это сразу заметила) – качнул легкую, послушную в управлении яхту в такт серым огням.

– Помнишь, твой брат рассказывал про австралийский миф: люди, когда любят друг друга, якобы отбирают огонь у солнца… И оно в гневе насылает на них совсем другие огни… Впрочем нет. Это наверняка сюда не годится. А годится вот что: сегодня Троица! Да, Троица, – жадно глотая морской воздух, сказала она. – Верней… Сегодня уже не Троица! – Она еще раз посчитала про себя текущие дни. – Сегодня Духов день… – Она снова тихо и коротко рассмеялась. – Ты правда мне так предан, Николас?

– You don’t understand: body and soul!

– Body and soul… Душой и телом… Да, да… Так я и думала!..

– Wnat is the English: «Duchov den’»?

– Духов день?… Это… Это знаешь ли…

Телом и душой серых огней была плотская, но не «звериная плотская», а «небесная плотская» – любовь. Огни несли легкую смерть и нескончаемую жизнь. И давались они лишь тем, кто нес сходную с небесной любовь в себе.

Жизнь огней была хороша, бесконечна.

Жизнь людей была короткой, хрупкой.

Огни – едва видимые, круглоовальные серые огни – накренились сильней, накренились грубо и дерзко, чуть седеющий с висков капитан вдруг резко крутанул штурвал вправо, потом влево и потерял управление.

На следующий день несколько газет Веллингтона сообщили: «Вчера, 1 июня 200… года, при выходе из пролива Кука в Тасманово море потерпела крушение и затонула яхта “Tne Sheep-hook”, принадлежавшая крупнейшему скотопромышленнику Николасу Б. По непроверенным данным, на яхте находились сам Николас Б. и его невеста мисс Ю. Яхта поднята на поверхность. Поиски тел ведутся». И кроме промелька серых дневных огней, не осталось от тех троих в мире ничего: ни звука, ни следа.

Раптус

Раптус – меланхолический взрыв.

Из медицинского справочника

На хирурга Лодыженского хлынула вдруг грусть-тоска.

Это тяжелящее, однако ж и взвинчивающее – до вздохов с присвистом – чувство, было ему не внове. Правда, именно сейчас и как-то по-особому остро почувствовалось: от тоски нынешней быстро, несколькими стежками хирургической иглы, несколькими взмахами рук – не уйти.

Причиной тоски – так Лодыженскому показалось спервоначалу, так мнилось и позже – была последняя проведенная им операция. Операция была сложной: шесть часов кряду, без двух положенных перерывов.

Лодыженский оперировал больного из Азербайджана. Даже не из самого Азербайджана, а из его анклавной, отрезанной части, зажатой между Ираном, Арменией и Турцией – из Нахичевани. Этого больного эхинококком печени никто в Москве оперировать не брался. Две кисты – размером в три и пять сантиметров каждая – плюс необычное расположение желчного пузыря и воспалительный процесс в нем отпугнули всех.

Лодыженский взялся оперировать и прооперировал успешно. Однако тяжесть операции дала себя знать, и на следующий день в больницу хирург не поехал. Ничего угрожающего двое коллег у него не нашли, и диагноз был поставлен «навырост»: предынфарктное состояние. Впрочем, сорокадвухлетний, крепкий, с тренированными руками и железными ногами Лодыженский довольно скоро оправился и, хоть и продолжал сидеть на больничном, стал выходить из дому, гулять, съездил даже к себе на Каширку, в отделение «чистой хирургии» одной из московских клиник.

Все окружающее, однако, как-то нечуемо изменилось, сделалось другим. Стали накатывать на хирурга странные ощущения, плохо поддающиеся обмысливанью, определенью. Ощущения эти тихонько, словно на ухо, напевали Лодыженскому: «Ты, Митя, свое отоперировал! Хватит тебе резать. Другие – пускай. А тебе-то на кой? Пиши себе труды медицинские! А больные… Так ведь всё одно – никому из тяжелых больных от судьбы своей не уйти! Не сегодня-завтра тютю: полетела душка к чертям собачьим!.. Вот и азербайджанец этот, Фазис. Ты его вылечил, печень ему вычистил, приглянул, чтоб зашили аккуратненько… А он к себе в Нахичевань вернется и не то что эхинококк – такое подхватит, что хоть стой, хоть падай! А тогда ради чего такие напряги? На фига они?»