Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова
– Почему ты не пьешь? – спросил я. – Пей, пожалуйста!
– Спасибо, – сказал Досифей. – Нельзя. После обеда у меня сложная операция.
– В свое время ты очень помог мне в создании искусственного интеллекта, а теперь бьешь тревогу!- В сущности, тревогу било мое сердце, это мое сердце жаждало ответа.
Досифей пожал плечами и ничего не сказал. Засмотревшись на голубоватые кольца дыма от папиросы, он принялся вполголоса напевать старый танцевальный мотив, потом глянул на часы и озабоченно показал головой.
– Ну, я должен идти, – сказал он. – Сегодня у меня ужасно тяжелая операция. Может быть, самая трудная за всю мою практику, и я должен быть готовым к ней задолго до того как надену перчатки. Пойду погуляю, потом приму душ, часа два вздремну, чтобы дать полный отдых нервам. Спасибо за коньяк, дорогой профессор. Если бы дело, которое меня ждет, не было таким ответственным бы справился и с остальными рюмками. Но ты не горюй! Подойдет кто нибудь из наших, поможет.
„Хочет увильнуть от разговора об автоматике и кибернетике!” – подумал я и решил бросить вызов:
– Послушай, друг! А не кажется ли тебе, что ты рядишь ся в весьма романтическую, но давно обветшалую тогу? Не ужели ты вправду думаешь, что современная жизнь возможна без кибернетики?
Это был вызов скорее самому себе, чем ему.
– Опять кибернетика! – Досифей развел руками. – А я-то думал, что ты поинтересуешься операцией!
„У кого что болит, тот про то и говорит!” – подумал я и, чтобы сгладить неловкость, сказал:
– Об операции я думал спросить тебя чуть погодя…
– Не имеет значения! – сказал Досифей. – я, пожалуй, отвечу на твой вопрос о том, как я отношусь к кибернетическим машинам. В нашу клинику поступила на лечение, – вер нее, для операции – девочка четырнадцати лет по имени Оля, дочь водителя автобуса. У нее врожденный порок сердца. Родители долго не соглашались на операцию, все откладывали, не хотели рисковать, надеялись на чудо, на то, что все обойдется. А может, ни на что не надеялись, а просто страшились тяжелой операции, их здравый смысл был парализован ужасной мыслью о возможности неблагополучного исхода. Они всячески лелеяли Олю, не давали пылинке на нее упасть, но, как бывает в таких случаях, пришло время, когда порок выпустил когти. К этому времени мать девочки умерла. Овдовевший отец привел свою единственную горячо любимую дочь к нам и взмолился: „Спасите ее!” Когда он ушел; девочка доверительно сказала: „Вам действительно нужно постараться меня спасти: если я умру, он будет страшно горевать. Если бы вы только знали, как он меня любит! К тому же, скажу вам по секрету, – он такой беспомощный! Не знает, где лежат чистые рубашки. Без меня он совсем пропадет!” Вот такая сентиментальная история, брат… Девочка, понятно, была права. Ее слова меня очень расстроили. Пропели исследования, результаты передали кибернетическим машинам. Главная машина – мозговой трест нашей специализированной клиники – дала следующее заключение: „Деформация клапанов достигла такой степени, что какое бы то ни было хирургическое вмешательство бессмысленно. Вероятность прекращения процесса жизнедеятельности равна девяносто девяти процентам. Без операции пациентка сможет прожить год-полтора.” Вывод: хирургическое вмешательство противопоказано. Короче говоря, наш главный мозговой центр запретил делать операцию. Машина избрала альтернативу, согласно которой девочка могла прожить еще полтора года.
В нашей клинике существует идиотское правило – оно тебе хорошо известно, ведь ты один из тех, кто в свое время грудью защищал подобные правила: врачи непременно должны сообразовываться с выводами кибернетических машин. Исключения делаются только для академиков, – и то если они не состоят в штате данной больницы. Кто знает, может, в скором времени и это мелкое послабление потеряет свою силу, но пока я решил воспользоваться им: подал заявление об уходе и заявил, что воспользуюсь своим правом и прооперирую девочку. Остальные врачи клиники, привыкшие в точности выполнять указания кибернетических машин и разучившиеся шевелить мозгами, так и ахнули. Это было для них как гром с ясного неба.
Я рассуждаю совсем по-человечески: полтора года отец и дочь будут жить в постоянном страхе. Это будет нескончаемая, безнадежная агония для обоих. Жизнь Оли будет постепенно таять, словно кусочек льда на солнце, отец – не в силах выдержать этого медленного угасания – чего доброго покончит с собой или начнет пить горькую и попадет в катастрофу. И я решил сделать ставку на один процент вероятности, а такой поступок машина в лучшем случае может счесть за признак глупости. Если все обойдется благополучно, девочка будет жить весело и счастливо, если же ей суждено остаться за рамками одного процента счастливцев, то и по крайней мере избавлю и ее, и отца от мучительной агонии, которая неизбежно – рано или поздно – завершит си смертью.
Досифей опять глянул на часы и встал.
– Так обстоит дело с этой операцией, брат, и потому мне нужно подготовиться как следует – и физически и душевно.
Я тоже поднялся, взволнованный, сердечно пожал ему руку.
– Желаю успеха!
– Разве? – Досифей улыбнулся.
– Искренне желаю тебе успеха! – повторил я.
– А если кто-нибудь сообщит Великому Магнусу, что ты мне пожелал успеха и тем самым ополчился против обще принятых норм?
– Мне все равно, – сказал я. Досифей озабоченно покачал головой.
– Вечером зайду, осмотрю тебя, – сказал он с улыбкой.
– Что-то ты мне не нравишься!
Знаменитый Досифей удалился, а я еще долго стоял задумавшись, потом вдруг, словно очнувшись от сна, посмотрел на полные рюмки, удостоверился, что на меня никто не смотрит, и опрокинул одну из них в рот. В горле вспыхнул пожар, желтая пелена застлала глаза, но потом меня охватило блаженство. Моя уверенность в себе задрала нос и плевать хотела на окружающих. Я повернулся к залу спиной и пододвинул поднос. Я знал, что полным рюмкам суждено отправиться в автоматическую мойку вместе с пустыми. Жаль было золотой жидкости, я подумал, что в свое время напрасно не научил роботов различать полные сосуды от пустых.
Страх перед улицей продолжал гвоздем сидеть в моем сознании, перед моим мысленным взором мелькали витрины, всевозможные товары, все это мельтешило, двоилось. Было резонно посидеть в кафе, пока я не приду в себя. Я пошел в то отделение зала, где можно почитать газеты, журналы. Уселся в покойное кресло, нажал кнопку с названием „Утренние новости” и на столе под стеклом возникли заглавия статей, побежали колонки, набранные мелким шрифтом. Газета показалась мне не интересной, я заменил ее другой, потом третьей, ролики вертелись, светящиеся строчки ползли одна за другой, незаметно уступая место новым. Вдруг передо мной возник портрет Досифея. В этом не было ничего удивительного: Досифей Марков был хирург с мировым именем, прославленный ученый. Почему бы газетам не поместить его портрет! Меня удивило то, что после появления его портрета, строчки перестали двигаться и лицо Досифея неподвижно застыло под стеклом. „Интересно, – подумал я, – этот человек имеет смелость не согласиться с Великим Магнусом. Мало того, он не считается с мнением кибернетического мозга, он объявляет ему войну, – это что-то новое в нашей работе с кибернетическими машинами!”
Я потер рукой лоб, закрыл глаза. И задал себе вопрос, который еще раньше, до того как я выпил вторую рюмку, всплыл в моем сознании. Он словно птица-буревестник возвещал начало шторма. Я выпил эту вторую рюмку именно потому, что почувствовал приближение шторма и не был готов к противоборству. ” Где же ваше место, профессор? – гремел в моем сознании этот вопрос. – По какую сторону баррикады? Не пора ли и вам что-либо предпринять?”
Я тряхнул головой, большим усилием воли отогнал тревожные мысли. Не лучше ли пойти в институт и заняться привычной работой, чем сидеть и ломать голову над вопросами, которые мне все равно не разрешить?
Вспомнив о спокойной обстановке лаборатории, о тишине, лиловато-синем освещении, которое наполняло меня счастьем, создавало ощущение полной оторванности от мира, я почувствовал щемящую боль, похожую на тоску по любимым друзьям, потерянным безвозвратно. Я знал, я чувствовал, что в душе моей больше не царить спокойствию. Подобно герою легенды о сотворении мира, я вкусил плода познания, и у меня открылись глаза на многое.
Я перелистывал иллюстрированные журналы, всматривался в цветные снимки, рассказывающие о разных краях нашей планеты, о близких и далеких странах. Из текстов и со снимков на меня смотрело сытое, хорошо одетое человечество. Оно давно позабыло, что значит забота о хлебе насущном и неуверенность в завтрашнем дне. Машины в огромных количествах производили всевозможные товары, но ему все было мало, оно требовало еще и еще – больше числом, красивее и добротнее. Для этого непрерывно создавались машины, машины неустанно производили разные товары в баснословных количествах, а человечество требовало новых, больше числом и красивее… Это был бесконечный заколдованный круг.
