Питер Бенсон - Две коровы и фургон дури
— Может быть, — сказал я.
— Я так и сказал, — буркнул отец.
Мы сделали себе по паре бутербродов, наполнили термос свежезаваренным кофе, залезли в отцовский пикап и поехали по деревне в сторону холма Хенитон, мимо того места, где Спайк когда-то нашел проклятую дурь, а потом по Берроу-лейн. Папин пикап, похоже, совсем отдавал концы, если судить по доносящимся из-под капота душераздирающим звукам — как будто голодные кошки терзают когтями железную птицу. Ферма находилась практически на границе имения, в котором когда-то жил сумасшедший профессор. Нам было поручено привести кусты в божеский вид. Не знаю, как называется этот кустарник с жесткими ветками, густой листвой и словно бумажными цветами. Старушка-хозяйка попросила нас прополоть его, вырезать мертвые стволы и подстричь по краям. Этим мы и занялись.
Мы проработали пару часов, насвистывая и напевая, а потом отец раскрыл сумку, достал термос, и мы сели на каменную изгородь перекусить и выпить кофе. Воздух был тяжелый, душный, но в его горячих струях вдруг явственно проскользнуло давно забытое ощущение. Если бы его можно было описать в цветах, оно непременно было бы темно-фиолетовым, а на вкус напоминало серебро. На звук это был бы колокольный звон, доносящийся со дна моря, только беззвучный. По крайней мере, вначале беззвучный. Первые полчаса стояла мертвая тишина. А потом разразилось, как сверкающий день, встающий из рассветной зари и охватывающий весь горизонт!
Началось исподволь, крошечным темным пятнышком над дальними горами, легкой линией, как будто ребенок рисует карандашом на листке, тонкой, со штрихами, ведущими вниз. Линия медленно расширялась, разрасталась, приближалась к нам, шипящий ветер сердито пробежал по кустам, взъерошил нам волосы. Отец толкнул меня в бок и, не веря своим глазам, спросил:
— Никак это дождь идет?
— Не, — протянул я, — это дым. — Но я ошибался.
Мы проработали еще примерно минут десять, когда на землю упали первые капли. Мелкие поначалу, легкие, как семена травы, что ветер бросает о стекло. Но небо к тому времени успело набухнуть и почернеть, облака спустились почти до земли, и внезапно тишину прорезал грохочущий раскат грома, прокатившийся от самых гор и растаявший у наших ног.
— Господи! — закричал отец. — Да это же настоящий дождь! Дождь!
И тут небеса разверзлись, как расколотое яйцо, и мир заполнился водой.
Теплые, толстые, чистые струи хлынули с неба, и я запрокинул голову и с наслаждением подставил им лицо. И отец сделал то же самое, откинул волосы со лба и расстегнул еще больше ворот рубахи. И земля внезапно заблагоухала — нежно, сладко, я этот запах не ощущал с июня! Благодарный, счастливый, полный обещания запах.
Еще один раскат грома, все ближе, и в ответ ему защебетали птицы. Из глубин кустов и деревьев, из-под стрехи дома, с телефонных проводов, что тянулись через сад до столба. Дождь не мешал им радоваться, и нам тоже не мешал, хотя мы промокли до нитки в первые же пять минут. Мы не стали прятаться под крышей, наоборот, скинули башмаки и шлепали босиком по образовавшимся в траве лужам, глядя, как маленькие ручейки бегут по дорожкам за изгородь и исчезают в ближайшем поле.
Старушка вышла на террасу с огромным зонтом и позвала нас в дом, но отец крикнул ей:
— Нам здесь хорошо!
Она засмеялась, я подхватил, и отец тоже, и старушка не ушла обратно в дом, а продолжала стоять на крыльце и смотреть, как все новые тучи, переваливаясь, несутся к нам с запада и как дождь набирает силу.
Мы и домой поехали под дождем, и когда сели пить чай, он не прекратился. Даже когда мне пришло время навестить Сэм, дождь лупил с той же силой. Или даже сильнее. Пришлось ехать медленно, объезжая появившиеся на дороге огромные лужи. В больнице пациенты ходили со слегка обалдевшими лицами, как будто им только что сообщили какую-то приятную новость и они собирались устроить по этому поводу большую пьянку. На крыльце стояли смеющиеся сестры с сигаретами в руках, а в окнах виднелись лица больных, завороженно следящих за мутными струями, бегущими по придорожным канавам.
Сэм тоже сидела на подоконнике с чашкой чая и улыбалась небесам.
— Не могу поверить, что это наконец случилось! — сказала она. — Я боялась, что дождь уже никогда не пойдет.
— Знаю! Мы с отцом работали утром возле Стейпл-Кросс. Тучи набежали за считаные минуты. Пришли из-за гор. Грохотало так, что уши закладывало.
— Ух ты! Здорово было, да?
— Классно! Мы промокли до нитки, но нам было все равно.
— Я тоже хочу промокнуть до нитки, — сказала Сэм.
— Я тебе это обещаю, — сказал я, обнял ее за талию и поцеловал.
Так мы стояли у окна, глядя, как шквальный ветер, завывая, бросает целые пригоршни дождя в окна больницы. Подошла сестра и спросила, будет ли Сэм есть на полдник пирог с мясом, и Сэм, смеясь, попросила принести ей самый большой кусок пирога, а в придачу яблочный штрудель со сливками. Сестра тоже рассмеялась, пробормотав что-то о соблюдении диеты, а я впервые за много недель почувствовал, что беда отступила и что нависшие над Тонтоном грозовые облака втянули в себя черные тучи, нависавшие над моей головой, и, сложив их все вместе, завязали в свой мешок, сотканный из дыма и шелеста.
Глава 30
Пейзажи впечатываются в сознание навечно. Исподволь, потихоньку они входят в человека, становятся частью его самого, как волосы и руки, глаза и пальцы. Если иного человека отделить от его пейзажа, то причинишь такую же боль, как если бы ему отрезали, к примеру, нос. А потом отвези такого человека назад после разлуки — и от одного взгляда на родные пейзажи все его болезни и горести немедленно пройдут. Я для себя это давно выяснил, недаром годами читал «Нэшнл Джиографик» и смотрел документальные фильмы по телику. Не важно, что это за пейзаж — монгольская степь, камбоджийские джунгли, аризонская пустыня или еле видный из-за небоскребов горизонт Нью-Йорка, — целебная сила остается одинаковой. А мой пейзаж — это цепи округлых холмов и речные долины западной Англии, и когда, проснувшись поутру, я вижу поля, перелески и изгороди, то понимаю — я гляжу внутрь собственного сердца.
В первый день осени, когда ветер дул с запада, пригибая деревья, сестра сняла наконец повязку с головы Сэм. На лбу у нее остался темно-красный шрам, но сестры сказали, что он заживет и не будет очень заметен. А к концу года волосы отрастут, и Сэм снова станет как новенькая.
— В рубашке родилась, — сказал врач, — мы боялись, что все будет гораздо хуже.
— Все и так вышло не очень-то хорошо, — заметил я, и врач согласился со мной.
Еще через пару дней Сэм выписали из больницы. Я приехал в Тонтон, чтобы сопроводить ее домой. Мы сели на заднее сиденье больничной машины и всю дорогу молча улыбались, держась за руки. А когда мы доехали до вершины холма, Сэм попросила водителя высадить нас там, и оставшуюся часть пути мы прошли пешком.
В воздухе стояла водяная пыль, словно ожидание дождя, она вилась вокруг нас, оседая на лицах и руках. Мы прошагали по мокрой траве через церковный двор и остановились около тиса. Мы несколько раз прошли сквозь его расщепленные стволы, задержались внутри них и там обнялись. Я почувствовал силу дерева, передавшуюся мне, — как будто небольшие электрические разряды пробежали по ногам. Сэм задрожала.
— Ты чувствуешь? — прошептал я.
И она кивнула:
— Да… Кажется, да.
Дерево качало над нами ветвями, осыпая своими воспоминаниями, отголосками и отсветами всего, что оно запомнило за свою долгую-долгую жизнь.
Я подумал было рассказать Сэм кое-что из старинных историй тиса, например про поющих детей и ленточки, про ритуальные жертвоприношения и смеющихся богов, но не стал. Вместо этого я сказал:
— Когда ты была очень больна, мама научила меня одному заговору. Она думала, что это может тебе помочь.
— И что же это было?
— Я должен был закопать кусочек яблока у тебя под домом.
— А зачем?
— Потому что мне мама так велела.
— И что? Ты закопал его?
— Конечно, — сказал я. — Я всегда слушаюсь маму. Мы завернули за угол церкви и остановились перед входом в их коттедж. Я указал на маленький треугольник земли:
— Вот тут я его закопал.
Сэм взяла меня за руку.
— Спасибо, Эллиот, — сказала она, — спасибо за этот заговор.
— Я бы хотел больше помочь, но ведь я не доктор…
— Спасибо за то, что сделал.
Она вошла в коттедж, и я пошел следом. Дома никого не было, и мы сели за кухонный стол. Сэм сказала:
— Что будем делать?
— Не знаю. Чего бы ты хотела?
— У меня есть одна идея.
— Ты мне расскажешь?
— Конечно.
— Ну давай говори.
— Сначала пойдем наверх.
— Хорошо.
И мы пошли в ее комнату. Ее маленькая спальня располагалась под самым потолком, крыша нависала над кроватью. На стенах висело несколько картин, на полу лежали старые коврики. В воздухе пахло чем-то сладким. Сэм сбросила туфли, легла на кровать и похлопала по покрывалу рядом с собой.
