Герхард Рот - Тихий океан
— Вы часом не из газеты будете? — спросил он.
Когда Ашер сказал, что нет, на лице у коротышки изобразилось разочарование. Волосы у него свисали на лоб сальными космами, щеки отекли, глаза отливали нездоровым блеском. Он явно не протрезвел после вчерашнего и страдал от похмелья.
— А я было подумал, что вы из газеты, — сказал он.
Он принялся чистить лошадь, выдерживая паузу. Потом заявил, что вдова убитого владельца больше не хочет держать конюшню. Ашеру показалось, что он, несмотря на разочарование, во что бы то ни стало хочет поговорить. Он просто должен был выложить кому-то все новости, по крайней мере, кого-то ими ошеломить.
— Да ей всегда было наплевать на эту конюшню. А теперь она ее продаст, — продолжал он.
А поля-де собирается сдать в аренду. Он шагнул к окну и поднял жалюзи.
— Посмотрите-ка сами, поля немаленькие. От церкви до вон тех соседских земель — всё их угодья.
По здешним меркам, Хербст был состоятельным человеком, одним из крупных фермеров деревни. Да и Эггер был человек небедный.
— А теперь-то что, и богатство их не спасло, — заключил коротышка.
Он прервал беседу, а поскольку Ашер не сразу это понял, он, взявшись чистить лошадь, оттеснил его в сторону, как будто он ему мешал.
За конюшней находился коровник, тоже чистый и ухоженный. Это было длинное, душное помещение. Рядом с коровником возвышались две силосные башни, под навесом стояли два трактора и лежали сельскохозяйственные инструменты. Жилой дом, решил Ашер, построен сравнительно недавно, лет десять тому назад, а вот кухня обставлена совершенно непритязательно. Ашер и прежде видел такое в домах других зажиточных фермеров: на комфорт мало кто обращал внимание. Люди побогаче тоже привыкли жить просто и скромно обставляли дома.
Тем временем журналисты успели взять интервью. Он натолкнулся на них за коровником. Журналисты собирались сразу отправиться к жене Люшера, и потому они вместе двинулись мимо маленькой белой часовни по направлению к Заггау.
32
Ферма Люшера состояла из жилого дома, полускрытого высокими ореховыми деревьями, и двух хозяйственных построек поменьше, вероятно, хлева и гумна. Хлев, как и дом, был выкрашен желтой краской, на одном из окон стояла забытая мухоловка. Когда к жене Люшера заявились журналисты, она вместе с его матерью работала во дворе. Мать была невысокая, во время разговора она стояла подбоченившись и выставив вперед ногу. У нее были подвижные брови, с каждым словом они то сходились, то приподнимались, то снова опускались, словно жили своей собственной жизнью. Но двигалась она медленно и неторопливо, да и взгляд ее выражал озабоченность. Напротив, жена Люшера была выше ростом, плотная, у нее были темно-русые волосы, и носила она, так же, как и ее свекровь, свитер, косынку и передник. Ашер поздоровался с женщинами, те, в свою очередь, пожелали ему доброго утра, тут с ними поздоровались и журналисты, показав удостоверения и представившись. Первой заговорила старуха. Она не опускала глаза перед журналистами, а наоборот, пристально всматривалась им в лицо, словно искала повод поспорить. Голос у нее дрожал, но Ашеру показалось, будто она действительно говорит, что думает.
Ее сына-де всегда надували. Он ведь все это совершил не из-за каких-то там трех тысяч шиллингов.
— Он просто не вынес, когда его в очередной раз провели, и решил бороться даже за такую маленькую сумму, — сказала она.
Журналисты молча записывали все, что она говорила, и старуха, заметив это, совсем растерялась. Он-де не одну неделю «убивался, оттого, что они с ним что хотели, то и делали», продолжала она. Перед тем как похитить ружья, Люшер, мол, сказал сыну, «не позволяй товарищам тебя использовать, а то будет, как со мной».
Нормальный человек, перебила ее невестка, смекнувшая, что, если она изловчится, сумеет помочь мужу, нормальный человек разве может «средь бела дня» так просто взять, да и застрелить кого-нибудь? Да еще при том, что дома у него все путем.
— Я не могу себе представить, — неожиданно сказала она, — что ему дадут большой срок, а другие легко отделаются. Тогда я все глаза выплачу.
Когда рано утром к ней пришел бургомистр с известием, что ее мужа арестовали югославы и что он сдался, она-де испытала облегчение, и только теперь понимает, какой позор, какое горе на нее обрушились. Старуха тотчас заплакала.
Если поначалу Ашеру казалось, что жена Люшера заплакала, чтобы избавиться от необходимости что-то кому-то объяснять, то сейчас она плакала искренне. Достаточно было самой малости, чтобы беспомощность перешла в отчаяние.
В углу двора на снегу стояла маленькая железная печка. Вокруг, переваливаясь, бродила стайка уток, на снегу валялись куски хлеба. Ашеру захотелось уйти от журналистов. Сначала один оказался полицейским в штатском, потом они стали задавать вопросы. Все ответы они записывали. Один из них был лысый, маленький, подвижный, другой — темноволосый, полноватый, в роговых очках. По дороге лысый отпускал циничные замечания, а другой неизменно разражался взрывом хохота. Вчера-де ему пришлось и в домах жертв, и в доме убийцы искать фотографии, и его как следует выругал жандарм. Жена Люшера дала ему фотографию мужа, и, едва показав, хотела отобрать, но ему удалось ее переубедить.
— Да, знаю, я эту фотографию сегодня видел, — подхватил другой.
— Вы нас сейчас, конечно, презираете, — вдруг сказал первый журналист, обращаясь к Ашеру.
Они прошли мимо двора, в котором стояла красная пожарная машина.
— Вот так всегда, с одной стороны, они хотят все знать, а с другой стороны, нас презирают, — словно оправдываясь, добавил он.
— Будь воля читателей, нам пришлось бы сообщить все до мельчайших подробностей. И чем отвратительнее детали, тем они читателям интереснее.
33
К обеду внезапно распространилась весть, что жандармы привезут Люшера в деревню. Ашер как раз хотел отправиться домой. Еще не поздно было пойти пешком, но нужно было поторопиться: перспектива быть застигнутым темнотой на дороге его мало привлекала. Может быть, ему удастся доехать на попутной машине до Вуггау, а там уж он решит, как добраться до дома. Кроме того, ему придется еще натопить печь и, может быть, посидеть полчаса в ресторанчике при магазине. Он пообедал в трактире и шел по деревне, когда его окликнул один из тех, с кем он вчера пил пиво за одним столом.
— Пойдемте, — пригласил он, — его сейчас привезут на допрос в здание местного совета.
Здание местного совета располагалось при въезде в деревню, между кладбищем и маленьким светло-желтым домиком с вывеской «Оберхаагский холодильный склад». Напротив красовалась новостройка — отделение Райффайзенбанка. Когда он подошел поближе, у входа уже собралась толпа: мужчины в рабочих комбинезонах, женщины в передниках, некоторые в черных пальто и платьях, с платками в руках. Попадались среди зевак и дети. Было по-прежнему тепло и солнечно, словно уже наступил март, когда последний снег совсем растает, — Ашер с нетерпением ждал прихода настоящей весны. Некоторые мужчины взобрались на тракторы, кое-кто выглядывал из окон и из-за заборов, а вход в местный совет охраняли двое жандармов.
— Смотрите-ка! — воскликнул его знакомец, обрадовавшись, что оказался прав. — Недолго ему оставаться безнаказанным!
Бургомистр вышел из здания местного совета и заговорил со стариком, который снял шляпу и прижал ее к груди. В это мгновение Ашер заметил председателя производственного совета шахты. Тот стоял всего в нескольких шагах от Ашера и улыбнулся, когда его увидел.
— Ну, что вы скажете? — обратился он к Ашеру.
Он подождал, пока Ашер пожмет ему руку, а потом снова повернулся к улице, не сводя глаз с въезда в деревню.
— Вы его знали? — спросил Ашер.
— Кого? Люшера? Вы говорите так, будто он уже умер.
Ашер и в самом деле думал о нем как о человеке, которого уже нет в живых. В тот миг, когда он совершил преступление, он словно перешел в иную сферу существования, чуждую для всех остальных. «Каким он был?» — спрашивали журналисты, точно он уже умер. Заработал обычный механизм. Его жизнь прервалась со смертью троих людей, которых он застрелил. Казалось, что он всех перехитрит, если выйдет на свободу и возобновит свою прежнюю жизнь. Никто больше не захочет принять участие в его судьбе. Конечно, все будут знать, что он сидел в тюрьме, все будут воспринимать это как нечто настолько естественное, что просто перестанут удивляться, думал Ашер.
— Он одиночка, — сказал старик. — Когда с кем-нибудь обходились несправедливо, как потом с ним, он и в ус не дул, другие-то в его глазах не такие законопослушные, как он, вот он и считал, что они свои несчастья заслужили. Он думал, что в мире все устроено как надо, вот только на него вдруг обрушилось такое несчастье. Поэтому и попытался восстановить порядок.
