Владимир Топорков - Засуха
Сидорова пришла в кабинет, и резкий звонок телефона, как колокольный звон, прозвучал в тиши кабинета. Как ни странно, звонил начальник милиции Острецов, взволнованно докладывал о том, что нашли убийцу Шальнева.
– Кто он? – тревожно спросила Сидорова.
– Да вот передо мной сидит, председатель товарковский, Егор Степанович.
– Не может быть! – ужаснулась Евдокия Павловна.
– Очень даже может быть… Он сам признался. Сидорова с трудом опустила трубку. Её оцепенение было настолько велико, что ей показалось, будто небо, чистое, бирюзовое небо вдруг стало серо-скорбным, покрытым толстым слоем пепла, а на плечи обрушилась огромная гранитная глыба, и больно стало от этого обвала.
Она начала лихорадочно припоминать весь тот день приезда Шальнева в Товарково, свою встречу с ним в правлении, разговор с Егором Степановичем, и во всей этой цепочке воспоминаний не было никакого намёка на неприязнь и недовольство. Она хотела ещё раз позвонить начальнику милиции, высказать своё мнение о прожитых днях в Товаркове, но дверь кабинета распахнулась, и Мокшин, прихрамывая, вошёл, плотно прикрыл дверь и прохрипел:
– Вас товарищ Жуков вызывает.
Шла Евдокия Павловна по гулкому райкомовскому коридору и горько кривила рот: наверняка первый секретарь обкома будет спрашивать о делах в районе, о настроении людей, а что она ответит? Слишком много бед и несчастий обрушила засуха на людей, сделала их суетливыми и раздражёнными и, кажется, даже их волю засушила. Видела Евдокия Павловна в свои поездки в деревни, как холодны и апатичны стали колхозники, как впали, ввалились глаза, в которых застыла сквозная пустота.
А ведь ещё совсем недавно ликовали и пели деревни, радовались светлой звезде Победы, стряхивали с себя прошлое, маету и тяжесть прошедшего, наливались янтарным соком новой жизни, как наливается весенним буйством природа.
Она вошла в кабинет уверенно, подала руку Жукову, потом Константину Ивановичу, и почувствовала, что ни смущения, ни подобострастия при виде высокого начальства у неё не возникло. Вблизи Жуков не казался таким серым и мрачным, наоборот, глаза у него были острыми, как шильца, подвижными, два чёрных шарика округлились при виде Сидоровой, замерли, точно пытались просветить изнутри.
Спокойно, деловито Жуков раскрыл папку и, когда Сидорова увидела своё письмо Сталину – четыре странички, написанные на казённой бумаге, – она поняла, что визит первого секретаря вызван как раз этим письмом. Нет, у неё не возникло ни гнетущего страха, ни внутреннего озноба или радости – просто интерес, один интерес: что же будет, о чём пойдёт разговор?
Жуков каким-то шуршащим высушенным (так показалось) голосом сказал:
– Вы писали письмо товарищу Сталину.
Не успела ответить Евдокия Павловна, как вскочил Константин Иванович, спешно раздвинул свои тонкие губы:
– Писала, писала, Пётр Савельевич! Это её рук дело! Но прошу вас запомнить – с нами она не советовалась, как говорится: сам с усам!
По тому, как закрутился, заверещал вспуганной сорокой первый, Евдокия Павловна поняла, что ничего хорошего предстоящий разговор не сулит. Но как это часто бывает в жизни, она почувствовала, как к ней пришло спокойствие, какое-то рациональное самообладание, словно организм превратился в упругую стальную пружину, и она сказала подчёркнуто спокойно:
– Да, писала!
Зыркнул Жуков глазами на первого секретаря – и тот моментально сник, ещё минута, и заскулит, как щенок-сосунок. Он пробежал в угол своего кабинета, опустился на диван, картинно подпёр руками голову.
– Ну и о чём же вы писали, Евдокия Павловна? – спросил Жуков.
Спросил тихо, вроде даже располагающе-ласково, но внутренним чутьём уловила Сидорова, что копится в глубине его головы взрывчатка, готовая прогреметь взрывом, полыхнуть огнём обиды, а может, и ненависти.
– Там всё написано! – выпалила Сидорова.
– Всё ли? – Жуков хмыкнул, дёрнулся лицом, и Сидорова заметила, что вместе с вопросом у него неприятно перекосилось лицо, кожа натянулась, и на щеке получилось вроде белёсого шрама. – А о том, что вы несёте ответственность за судьбу народа, об этом забыли написать?
– А это само собой разумеется, – Сидорова старалась говорить ровно и с достоинством. – Я никогда за чужие спины не пряталась.
– Тогда почему вы считаете, что надо винить кого-то другого?
– Винить надо того, кто в прошлом году выгреб в колхозах всё до зёрнышка, даже воробьям на поклёв не оставил…
– Но вы и в то время были членом бюро и секретарём райкома. Разве не так? – спросил Жуков.
– А кто меня слушал в то время? Вы поднимите протоколы бюро, прочитайте, что я говорила… Проверьте у того же нашего начальника милиции или у прокурора, каких трудов мне стоило отвести от суда бывшего председателя колхоза Силину только за то, что она в период уборки выдала колхозникам по пуду зерна.
Опять вскочил со стула Константин Иванович, костлявый, высокий, сжал руки в кулаки:
– Да она форменный вредитель, ваша Силина! Мне рассказывал товарищ Ларин перед отъездом, какую аферу затеяла в колхозе. Её по закону за разбазаривание колхозного добра надо судить! Пощадили только человека – как-никак, офицерская вдова, ребёнок-малолетка…
– Силину не судить, а орденом награждать надо за то, что в трудные годы колхоз на свои женские плечи взвалила…
Опять хотел что-то прокричать Волков, но Жуков громко хлопнул ладонью по столу, грубо оборвал:
– Ладно, хватит. Вот что, уважаемая Евдокия Павловна, на вашем письме есть резолюция товарища Сталина: «Разобраться». А разбираться, собственно, нечего. Ваше упадническое, деморализующее настроение налицо. Вместо того, чтоб заниматься делом, поднимать народ на великую задачу подъёма народного хозяйства, вы, как сопливый юнец, плачетесь в жилетку. Так вести себя коммунисту, тем более секретарю райкома – преступно вредно.
– Я уже и преступник? – жёстко спросила Сидорова и почувствовала, как перед глазами качнулся стол с графином, телефон, запрыгало окно. У беды, у тревоги серый цвет, и сейчас он, как саваном, накрыл всю обстановку в кабинете.
Только мельком взглянул Жуков на неё и продолжил свою речь, резкую, отрывистую, будто вколачивал гвозди в тугую стену.
– Да, утверждаю – преступно. И об этом сегодня же скажу коммунистам. Товарищ Сталин нас учит быть собранными, решительными, не раскисать, не распускать нюни. Только слабые люди прячутся на дно лодки. Помните, как об этом написано у товарища Сталина? А сильные гребут, не прячутся от грозы и шторма…
Собравшись с духом, овладев волнением, Сидорова спросила:
– А разве товарищ Сталин не должен знать правду? Наверное, наступил предел выдержки Жукова. Он подскочил на стуле, глаза его полезли вверх, будто и в самом деле могли вывалиться из орбит.
– Да понимаете вы, что говорите? О какой правде идёт речь? Товарищ Сталин – вождь, и он лучше любого из нас разбирается, какая правда нужна народу…
– Правда может быть только одна, – глухо сказала Сидорова и поднялась со стула, пошатываясь. Больше сил говорить и спорить не было. Она чувствовала, что внутри что-то щёлкнуло, будто отключили силу, питавшую её, дрожь колыхнулась во всём теле, сосущий холодок потянул по спине.
– Выходит, надо собирать пленум, – Жуков резко хлопнул папкой, – распорядитесь, товарищ Волков.
* * *Домой возвращалась Сидорова уже в темноте, густой, как дёготь. Ночь легла над притихшим посёлком обвальная, мягкая, точно поглотила дома и деревья, и только на железнодорожных путях настороженно мелькали возбуждённые красные огоньки стрелок.
Евдокия Павловна шла медленно, с трудом отрывала отяжелевшие, ставшие похожими на дубовые увесистые чурбаки, ноги от земли, морщилась и даже тихонько стонала. Ей казалось, что сегодня её растерзали, раскатали могучим прессом в плюшку, в бесформенное пятно, в бесцветную пыль. Оказывается, можно прожить всю жизнь и не столкнуться с людской подлостью и мерзостью, разминуться с нею, обойти стороной и, наоборот, сойтись один на один, впритык, как в рукопашном бою.
Сегодня Евдокии Павловне судьба преподнесла последнее, показала, чего стоит мелкая трусость, жалкая подлость, отвесила фунт лиха. Нет, она не наивная идеалистка, давно живёт на земле, и это значит, что видела всяких людей: смелых и трусов, отважных и не очень, праведников и грешников. Но вот таких, пожалуй, впервые. Где-то читала Евдокия Павловна, что только с молчаливого согласия равнодушных людей царят на земле предательство и убийство, и в правоте этих слов она убедилась на нынешнем пленуме.
Двадцать два человека сидели в зале и как замерли, как набрали в рот воды, как провалились в тартарары… Словно не пленум это был, а поле боя, простреливаемое со всех концов, над которым нельзя поднять голову, и лучшая изведанная тактика – вдавиться вниз, пригнуть голову, сплющиться, в лепёшку раздавиться.
