Ник Кейв - И узре ослица Ангела Божия
Или, выражаясь иначе, прогуливаясь по дороге воспоминаний, я все время рискую провалиться в открытый канализационный люк. Память моя полна загадок, у которых нет ответа. Дни мглы. Дни страха. Дни крови и чудовищного смеха из бездны.
Умоляю вас, скажите мне, если я уже рассказывал вам что–нибудь прежде. Может, я уже что–то вам сообщил — раньше, в другом состоянии рассудка. Может быть, мы уже встречались, но память об этом бесследно исчезла, завязнув в паутине прошедших дней, в призрачных складках шелков прошлого? Скажите же; мне нужно это знать. А то, что я говорю сейчас, — кто знает, может быть, это тоже часть плаща забвения, наброшенного на плечи моего прошлого? Если бы я заполнил все прорехи, кто знает, насколько прекрасен стал бы этот плащ? Не внесло бы это немного веселой пестроты в путаные мои воспоминания о былых днях? А может быть, оказалось бы, что это — не более чем грязная тряпка, истрепанное обмундирование? Может быть, кровь и плоть облетят со скелета моей памяти, словно листки с отрывного календаря? Итак, я спрашиваю вас в последний раз. Прошу вас, будьте внимательны. Не рассказывал ли я вам всего этого раньше!
Рассказывал ли я вам об адском ужасе мертвого времени? Что вы знаете про кровоточивость! Про ознобы! Тщетные попытки ухватить утекающую жизнь… словно поймать ветер в кулак Время свихнулось. Ночь и день — кто из них за кем гонится? Два светящихся шара проносятся по небосводу вдогонку друг за другом.
Заходит солнце, возвращается луна; они опаляют по пути циферблат небесных часов своим безумным мельканием, туда–сюда, вперед–назад, свет–тьма–светтьма, будто какой–то гипнотизер раскачивает в небе часы на цепочке, словно маятник — о, да! — или словно лампа без абажура качается на проводе в пустой комнате. Еще один час! Еще один день! Промчались! Улетели, не оставив ни крючка, ни зацепки, ни надежды на возвращение. И глазом моргнуть не успеешь.
Мертвое время! Мертвое время! Куда ты уходишь? Кто, если не я, воспользуется тобой? Убийцы и жертвы. Время твоей жизни — это убитое тобой время. Время растянуто на дыбе, медленно растягиваемое время, неумолимый перестук шестеренок, отсчитывающих минуты со звуком ломающихся косточек, долгие секунды чистого страдания — невыносимое течение времени. Я прожил то время, которое я помню. Но куда девалось мертвое время, все неучтенные дни моего существования? Куда они делись?
Юкрид лежит на куче скомканного постельного белья. На нем — фуфайка в темных пятнах пота и коричневых брызгах крови. Лежит в потокахлунного света, не шелохнется. Джинсы заскорузли от сажи и сала. Ложем ему служит груда мешков, брошенных на пол, которые трудно отличить от мусора и сора, от объедков и помета животных. Двойной свет лампы и луны, бледный и мерцающий, подчеркивает вопиющее убожество обстановки. Распростертое тело Юкрида не подает никаких признаков жизни. Он распят на гниющей куче тряпок, руки, тонкие как прутья и бледные как воск, раскинуты в стороны; белая кожа покрыта мелкими ранками, которые похожи на следы пчелиных укусов. Раны и царапины на обнаженных участках рук, плеч и живота придают ему сходство с самобичевателем, который только что завершил очередное упражнение в умерщвлении плоти. Пряди сальных волос прилипли к потному лбу. Мухи слетелись на гной, скопившийся в растрескавшихся уголках рта; они ползают по широко открытым бесцветным глазам, по которым только и можно понять, что это бледное, ко всему безразличное создание еще живо. Глаза бегают в глазницах, справа налево, сверху вниз, словно видят тысячи разных вещей в наполненной бледно–желтым светом пустоте. Тысячи ужасных вещей, потому что зрачки Юкрида сужены, а взгляд — дик.
Вдоль стен расставлено множество ящиков — в основном из–под чая. Спереди они затянуты проволочной сеткой или закрыты решеткой. Но есть там и поддоны из–под фруктов, ведра и бочонки, жестяные банки, картонные коробки всех размеров, корзины для молочных бутылок. Все они служат клетками, садками, вольерами, конурами, птичниками, инкубаторами и наблюдательными боксами для разнообразного зверья. В темноте луч света выхватывает то зрачок дикой кошки, то собачий клык, то покрытую чешуей кожу, то сальный блеск вороньих перьев, то черные бусины крысиных глаз.
В комнате этой так тихо, что кажется — на нее наложено заклятье. Не слышно ничего, кроме шуршания соломы, поскрипывания слишком тесной клетки и свиста ветра, врывающегося сквозь щели в стене. В каждой конуре из чайного ящика находится по дикой собаке. В большинстве случаев животные не могут встать в клетке в полный рост; они лежат на полу, словно коровы в засуху, неподвижные, ожидающие, когда придет их смерть. Другие экземпляры так сильно покалечены челюстями капкана, что не смогли бы встать, даже если бы захотели. Эти собаки тоже лежат на пропитанных испражнениями соломенных подстилках, хлебают из мисок смесь воды и самогона, в которой плавают редкие хлопья овсяной или перловой крупы. Обрубки и культи неумело перевязаны коричневыми заскорузлыми бинтами; раны гноятся.
Очнувшись от ступора, какая–то пегая сука, привстав на двух обрубках передних лап, принялась бодать своим низким бровастым лбом проволочную дверцу клетки. Пьяное рычание вырывается из глубин ее горла; обнажив десны цвета серы, сука кусает проволоку, раскачивает клетку; глядя на нее, еще с десяток пленников начинают пытаться тем или иным способом привлечь внимание своего Хозяина и Повелителя. Царство наполняется звуками гневного протеста его подданных, но Царь даже не пошевелился, чтобы унять разброд и шатание. С его молчаливого соизволения шипение, лай, вой, урчание и визг становятся все громче и громче, пока самые стены лачуги не начинают сотрясаться от дикого шума, поднятого разбушевавшимися тварями. Только тогда Царь счел приличным для себя встать сложа. Поднимался он с трудом, видимо страдая от боли. Он больше похож на привидение, чем на живого человека. Встав, он накидывает на плечи грязный капитанский китель. Медленно и задумчиво он обходит помещение по кругу, словно для того, чтобы подойти к каждой твари в отдельности, но на самом деле взгляд его устремлен вовсе не на клетки: он смотрит себе под ноги, на заваленный всякой дрянью пол. Юкрид совершает за кругом круг, и тысячи глаз, блестящих, полуприкрытых веками или косящих — в зависимости от природы их обладателя, — напряженно следят за тем, как Царь совершает последний обход. Внезапно он останавливается и осматривается. Успокоенные звери снова заснули. Юкрид глубоко вздыхает. Затем встает на колени и, постанывая от боли, ложится, раскинув руки, обратно на спину, на груду мешков — не для того, чтобы спать, а для того, чтобы снова всматриваться в пористый желтушный полумрак, окружавший его.
Мне приходилось справляться с моим Царством в одиночку. У меня не было ни советников, ни советчиков, ни мозговых центров, ни профсоюзов, ни менторов, ни несторов, да что там говорить — долбаной посудомойки и той не было. То есть на всю Гавгофу не нашлось бы и одного лакея, чтобы его выпороть, но — хотите верьте, хотите нет — я как–то управлялся со всем сам. Да, да, сам. Несмотря на то, что Царю собственной персоной приходилось облачаться в камуфляж и выбираться во внешний мир, чтобы пополнить запасы, я все успевал. И несмотря на то, что мне самому приходилось готовить пишу для своих верноподданных и кормить их. Да. Я все успевал. Несмотря на то, что мне приходилось самому все планировать и обдумывать, не говоря уже о том, что я сам себя назначил и караульным, и полисменом, и надзирателем, сам был и судьей и присяжными, дрессировщиком, комендантом и слесарем, добытчиком и разведчиком, врачом и палачом, сиделкой и акушеркой, зашивал раны и ампутировал конечности — и со всем справлялся. Да, со всем. Выезжал на одной только силе воли.
Но если вы полагаете, что я был прикован все время к домашним обязанностям и не мог пересечь границ моего Царства, то вы сильно ошибаетесь. О нет! Множество раз — несчетное множество раз — я совершал вылазки на восточный и западный склоны, устанавливал капканы и извлекал из них добычу, или же бродил у подножия холмов, взбираясь на деревья в лесах, росших по обе стороны долины, или просто сидел. Сидел под этими деревьями и слушал. Слушал хвастливую болтовню моих невидимых наставников. Были еще ночные набеги и дневные налеты на дома поближе к окраинам города — просто для того, чтобы украсть пару банок с консервированными персиками из кладовой или, скажем, жестянку керосина из чулана. Были еще склады на Хуперовом холме и три больших маетерских рядом с сахарным заводом, в которых можно было найти совершенно невероятные вещи. Совершенно невероятные. Сколько раз я наведывался туда, мне и не упомнить. Но если честно, то большую часть времени, проведенного вне моей крепости, я просто подсматривал, как живут другие люди.
И в первую очередь она. За ней я подсматривал больше всего.
