Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 18. Посиделки на закате
Все, что есть у нас на столе, в конечном счете — консервированная энергия солнца, горение в печке полена — то же самое. Лампочка над столом у меня горит потому, что бешено вертится турбина. А вертит ее тепло, запасенное в кладовых солнца — в угле, в нефти, в газе. Если вертит турбину водный поток, то и тут работает солнце. Движение вод на земле, испарение океана, транспортировка влаги над землей облаками, весенние половодья, грозы, молнии, ветры, радуга красок, загар на плече — все это солнце…
И немного об особенных радостях в человеческой жизни: о встречах и прощаниях с солнцем. Те, кто могут рано вставать («жаворонки»), говорят, что не знают лучшего часа, чем видеть, как начинает светиться восток и как все оживает с появлением солнца. С завистью слушаю эти рассказы, потому что принадлежу к «совам», до рассвета подняться — мученье. И лучшее время для меня — закат солнца, час вечерней зари. Думаю, нас таких много. Свидетельство этому — песни, стихи, поговорки о вечерней заре, о красном солнышке, о тихой радости этого часа.
В самом деле, кто на закате не останавливался полюбоваться богатством красок, облаками, причудливо подсвеченными, позолоченными, «оплавленными» по краям солнцем. Иногда закатные краски суровы, тревожны. Одному в них видится изменение погоды, другому — знаменье судьбы. На холстах у позднего Рериха игра вечернего света на облаках и на горных вершинах обретает образность, мистическую значительность. Но это лишь крайнее выражение человеческих чувств. Обычно заря вечерняя пробуждает тихую радость, ощущенье неумолимо текущего времени, мысли о неизбежном. «Заря моя вечерняя, любовь неугасимая…» — поется в песне. «Вышел за Заказ вечером и заплакал от любви благодарной за жизнь», — записал в дневнике Лев Толстой.
Солнце на закате выглядит иначе, чем днем. На него можно глядеть. Оно похоже на малиновый остывающий диск и по мере приближения к горизонту становится больше и больше. «Оптический эффект земной атмосферы», — говорят сегодня нам физики.
Но поэтическое чувство души этот трезвый закон разрушить не может, солнце вечером как будто приближается к человеку, не слепит и, кажется, хочет сказать на прощание что-нибудь очень хорошее. «Красно солнышко!» — говорим мы о человеке, которого любим и ценим.
И теперь подошли мы к вопросу: а животные? Что-нибудь значат для них закат и восход? Речь не идет о дне и ночи — тут все ясно. Есть животные, для которых темень, так же как для людей, — время сна, для других же с заходом солнца только и начинается жизнь, например, выходит из норы на кормежку барсук, летят охотиться совы. Речь о другом. Восход солнца и момент, когда оно готовится скрыться за горизонтом, останавливают ли внимание животных? Я не думал об этом до одного любопытного случая.
Было это в июне, солнце садилось по летнему графику поздно. Я провожал его, забравшись на холм. В бинокль было видно огромную, слегка сплющенную и размытую по краям толщей воздуха ягодку клюквы. Обещавшая ветер заря была подобна пожару. «Кто еще вместе со мной наблюдает закат?» В лощине я разглядел старика в линялой синей рубахе. Прервав работу, он провожал солнце — красная полоса света горела на остро отбитой косе. Повернувшись с биноклем, я увидел опушку леса, мимо которой под сенью деревьев не раз вот так же вечером проходил. Теперь опушку я видел чуть сверху со стороны. И вот что подали к глазам моим стекла бинокля. На крайних деревьях опушки по вершинам сидели птицы — сороки, вороны, дрозды и какая-то разноперая мелкота. Ни песен, ни какого-нибудь шевеленья. Все сидели спокойно, головами в сторону заходящего солнца.
Было что-то молитвенное в этом вечернем сборе.
Минут двадцать простоял я с биноклем. Птицы сидели, как изваяния. Солнце между тем скрылось, и заря понемногу стала бледнеть. Надо было успеть к автобусу, и я с сожаленьем расстался с опушкой, не зная, чем завершилась «закатная птичья молитва». Я был убежден: заходящее солнце привлекло птиц на край леса. И сидели они, очарованные происходившим у горизонта.
В ближайшее воскресенье к урочному часу я поспешил к знакомой опушке и с волнением увидел картину уже знакомую. Простым глазом с холма птицы не различались. Но бинокль позволил разглядеть всех «прилетевших проститься с солнцем». Именно такими словами пометил я в блокноте наспех сделанную зарисовку.
Было это несколько лет назад. С тех пор на закате солнца не упускаю случая понаблюдать за животными. Эффектного, уже знакомого зрелища видеть не приходилось. Но заметил: лес на вечерней заре притихает, птиц видишь преимущественно на вершинах деревьев, обращенными глазами к закату.
Размышляя об этом, вспомнил я Африку. Там однажды около часа наблюдали мы неподвижную группу жирафов. Закатное солнце застало их на открытом пространстве. (А может, они специально на него вышли?) Жирафы стояли в оцепенении, наблюдая, как огненный шар сближается с горизонтом, солнце скрылось. И жирафы тихо, торжественно двинулись к жиденькой роще быстро темневших деревьев.
Читая записки натуралистов, я искал подтвержденья «вечерней молитвы» у птиц и зверей. И кое-что важное обнаружилось. Вот, например, выписка из журнала «Юный натуралист». В. Новиков: «Мой деревенский домишко — тот же скрадок. Что бы ни делал, а из окна нет-нет да и увидишь — то синичку, то снегиря, то свиристелей. Однажды — дело было вечером, зимой — заметил на подсолнечных будылках пару сорок. Головы у них были вытянуты, хвосты опущены…
Когда я снова поглядел в окно, сорок оказалось уже не две, а четыре. Через некоторое время пятая подлетела, шестая, седьмая. Все сидели на будылках рядком, клювами к солнцу. Чинно сидели — без стрекота, без обычного верченья хвостами… Сорочьи посиделки длились более часа, до темноты. А я так и не разгадал, для чего же вдруг собрались и тихонько позаседали крикливые непоседы».
С уверенностью можно сказать: ритмы смены дней и ночей касаются всех живущих под солнцем. Границы смены света и тьмы не могут не останавливать внимания животных и хоть как-то влиять на их поведение. У некоторых из них явно есть ритуал, подобный человеческому «присесть перед дорогой». Но, возможно, краски и игра закатного света как предвестники ночи, как-то волнуют животных. Возможно, дневное светило в момент ухода за горизонт для сороки не просто солнце, а красно солнышко. Воруют же сороки всякие блестящие и цветные вещицы, а птица шалашник место любовной встречи украшает лепестками цветов и всем, что может привлечь взыскательный взгляд подруги. А чудо-хвост у павлина! А фантастической красоты перья у райских птиц и фазанов!
Природой все это создано для кого-то, кто может заметить и оценить. Человек? Да. Но вовсе не для людей рядятся павлины в павлиньи перья и носят «сорочку» сороки. Американская исследовательница животного мира Салли Керригер определенно пишет о наличии у некоторых животных «предэстетического чувства». И если ошибки в том нет, то почему не подумать: заходящее солнце волнует не только людей.
Фото автора. 29 мая 1993 г.
Рыбья пляска в Стамбуле
(Окно в природу)
Проплывали Босфор. В туманно-золотой дымке проступал силуэт знаменитого города.
— Стамбул — Византия — Константинополь — Царьград. Все это один и тот же город, — просвещал на палубе бывалый матрос не слишком сведущего молодого туриста в кожаной куртке.
— Василь Михалыч, — повернулся матрос ко мне, — вот тут уж точно для вас ничего нету. Вместо деревьев одни минареты…
В шутку с матросом мы заключили пари: если я не найду в Стамбуле хоть что-нибудь для нашей субботней беседы, матрос (читатель и почитатель «Окна) отстоит внеурочную вахту.
Я тоже взял на себя посильное обязательство. И вот мы в объятьях Стамбула. Стоянка до обидного коротка — всего пять часов. Собор Софии, Голубая мечеть и базар. Вот и все, что успели увидеть. Но я уже на базаре почувствовал: спор с матросом вполне могу выиграть. В фантастической толкотне-тесноте необъятного, самого крупного в мире торжища («город в городе», «продавцов больше, чем покупателей») я увидел медведя. Живого, настоящего. И не в клетке, а на узкой улочке между лавок в потоке людей. Зверь, как собака на поводке, валко шел за хозяином. И никто вниманья не обращал. Для базара ручной медведь, способный показать, «как ребята воруют горох», «как ходит пьяный» или что-нибудь иное на турецкий манер, был, как видно, привычным.
А я на ходу достал из сумки фотокамеру (спрятал потому, что устал от вопросов: «продается?») и с фотокамерой бросился догонять живую реликвию — медведи когда-то были непременной принадлежностью и российских базаров-ярмарок.
Но выиграть спор с матросом в этот раз я не мог. Остановила мысль: за «специальную съемку» владелец медведя меня разорит. Жалкий капитал, предназначенный для покупки штанов, будет истрачен полностью, да могу еще стать посмешищем для базара. «Не очень и хотелось», — сказал я себе, наблюдая, как выгоревшая, почти рыжая шкура медведя мелькает на горбатой базарной улочке в людском потоке.
