Александр Трапезников - Похождения проклятых

— Карусель какая-то, — сказала Маша.

Я взял листочек бумаги и прочел вслух:

— Идеже аще не приемлют вас, исходяще из града того, и прах, прилипший к ногам вашим, отрясите… Иерусалим не познал времени посещения своего.

Потом протянул записку Маше. Она также прочитала, но молча. И вернула Алексею.

— Ты что-нибудь поняла? — спросил я у нее.

— Нет.

Алексей аккуратно сложил листочек и положил обратно в карман.

— Это евангельские фразы, — произнес он. — Если не ошибаюсь, от апостола Луки. Смысл в общем-то ясен. Но тут важен контекст. Что хотела сказать мне этими словами Агафья Максимовна? Она не могла написать открыто, потому что, наверное, опасалась, что записка попадет в чужие руки. И послание это человек невоцерковленный не поймет.

Но она надеялась, что я догадаюсь. А я. — и он виновато развел руками. — Думаю, думаю, и ничего пока не соображу.

— Напряги мозги как следует, — сказал я — Что означает: отряхнуть прах, прилипший к ногам? Почему Иерусалим не познал времени посещения?

Маша вступилась за Алексея:

— Ты бы сам мозгами поработал. Когда Господь въехал в Иерусалим на молодом осленке, то все Его славили и бросали на дорогу свои одежды и пальмовые ветви. Но Христос, смотря на народ, заплакал о нем и о городе. Он знал, что через три дня они будут кричать уже другое, требуя казни.

Алексей продолжил за нее, вытащив из кармана Евангелие и найдя нужную страницу:

— Он сказал: ибо придут на тебя дни, когда враги твой обложат тебя окопами, и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне, за то, что ты не узнал времени посещения твоего. И вошедши в храм, начал выгонять продающих в нем и покупающих, говоря им: написано: дом Мой есть дом молитвы; а вы сделали его вертепом разбойников… Первосвященники же и книжники и старейшины народа искали погубить Его.

Закрыв Евангелие, он задумался.

— Может быть, она имела в виду другой город — Москву? — произнес я.

— Тут конечно же двоякий смысл, — согласился Алексей. — И в первой, и во второй фразе. Иначе и быть не может. Агафья Максимовна, как умела, зашифровала свою записку ко мне. А то, что Москва стала городом фарисеев и вертепом разбойников, — это несомненно.

Было уже довольно поздно. После всего пережитого за сегодняшний день мне хотелось сейчас лишь одного: упасть на кровать и отключиться. Но Алексею тем не менее я дал суровое задание:

— Вот сиди теперь всю ночь и расшифровывай.

— Я и сам не усну, пока не догадаюсь, — ответил он.

Среди ночи меня разбудил непонятный монотонный шум. Словно где-то за окном (или на первом этаже, в подвале) работала гигантская бор-машина. Гул этот порой то затихал, то, напротив, становился еще сильнее, громче, как будто сверло добиралось до обнаженного нерва в дупле зуба, и тогда слышался уже визг больного — мучительный, но короткий: и вновь шло однообразное гудение. Лев Юрьевич, комендант общежития, оказался прав. Похоже, с теплоцентралью действительно было что-то не в порядке. Или же это дудела огромная труба, если уж не библейского, то московского происхождения.

— В полночь началось, — сказал Алексей, увидев, что я приподнял голову с подушки.

Сам он сидел за столом, под горящей лампой. Конечно же так и не ложился отдохнуть. Спать мне больше тоже расхотелось. Особенно с таким раздражительным фоном. Гудение разносилось, должно быть, на несколько кварталов вокруг. Если не на четверть города. Интересно все же, что бы это значило? Но за последнее время в столице произошло уже столько странных явлений мистического свойства, что одним больше или меньше — не суть важно.

А Маша, наверное, продолжала почивать в соседней комнате… Ну, конечно, если не убежала в очередной раз. Я встал с кровати и пересел к столу. Выпил холодного чая из стакана. Перед Алексеем лежал листочек бумажки с посланием Агафьи Максимовны. Был он сейчас весь исчеркан карандашом. С какими-то кружочками, крестиками и стрелками. Дешифровшик потрудился.

— Нащупал нить? — спросил я, кивнув на записку.

— Что ты знаешь о патриархе Никоне? — задал Алексей встречный вопрос.

Я уже как-то привык к его манере начинать издалека, кружить и приближаться к главному постепенно. Поэтому, подумав немного, спокойно ответил:

— Ну, что. Шестой патриарх Московский и всея Руси. Семнадцатый век. Простой крестьянин из Нижегородской губернии. Еще мальчиком ушел в монастырь, овладел книжной премудростью. Постригся в Анзерском скиту под именем Никон. Едва не утонул в Белом море, но Господь спас его для промыслительных целей. Стал игуменом, потом пешком пришел в Москву. Очень пришелся по душе царю Алексею Михайловичу Тишайшему. Был оставлен в столице и посвящен в архимандриты Новоспасского монастыря.

— При нем в 1652 году, 30 августа, были по великому откровению обретены мощи святого князя Даниила Московского и повелением государя перенесены в церковь Семи Вселенских Соборов, — подсказал Алексей. — Это тоже Промысел Божий.

— Об этом я как-то не подумал. Ведь именно в 1652 году Никона и избрали патриархом. А до этого он успел потрудиться митрополитом Новгородским, где во время бунта был жестоко избит мятежниками, хотя во время голода кормил их на своем дворе.

— Почти полумертвый, — вновь добавил Алексей, — он собрал последние силы и отслужил литургию в Софийском соборе. А затем с крестным ходом опять направился к бунтовщикам. И, пораженные его мужеством и твердостью, мятежники наконец-то смирились, попадали на колени и просили у него прощения. Никон ходатайствовал за них перед царем, за что заслужил еще большую любовь и уважение Алексея Михайловича.

— Да, он стал называть его своим собинным другом, избранным крепкостоятельным пастырем, великим солнцем сияющим, возлюбленным своим и содружебником, а в конце удостоит и титула Великого государя. То есть практически Никон оказался соправителем царя. Патриарх управлял почти всеми делами в России.

— Это можно было считать симфонией власти, когда достигается полное согласие между светским и духовным правлением, а народу от этого только одно благоденствие, покой и мир. Царь и патриарх были единомысленны во всем. Так и должно быть в Священном союзе власти. Особенно в России. Так и хотел сделать Николай II, когда предлагал себя Синоду в патриархи накануне революции.

— Но потом наступил раскол, — продолжил я. — Конечно, немало тут потрудились всякого рода интриганы, вроде тайного иезуита и католика Паисия Лигарида, этого волка в овечьей шкуре, много споров и брожения вызвало в староправославной Руси исправление церковных книг. Но и у самого Никона был довольно сложный и неровный характер: тяжелый и властный. С упрямыми врагами он был жесток. А за непослушание мог и посохом огреть. Хотя никто не отрицает его величайших нравственных и умственных достоинств, сострадний к ближнему. В семнадцатом веке, пожалуй, нет фигуры более значительной и крупнее, чем Никон.

— У него в руках был меч огненной молитвы, — сказал Алексей. — Тот меч, о котором говорит Христос. Когда поднимающей его для возмездия и внушения может быть и неправеден, но прав! Это решительность силы и веры, чего сегодня так не хватает в России. Это не толстовство какое-то, когда ты не противляешься злу явному и скрытому, когда тебя делают безвольным и робким, мертвенным, послушным, по сути — предателем. Это — воинственный меч, готовый к бою с врагами Господа. С ненавистниками и клеветниками Святой Руси. И не даром Никон лелеял мечту, что в будущем Московский патриарх займет первое место среди всех пяти патриарших тронов, станет Вселенским, поскольку и Москва стала уже Третьим Римом, главным оплотом православия. Не для себя, естественно, уповал на это. А ради Христовой церкви. Ведь, собственно, и при избрании он долго отказывался от патриаршего престола, пока сам царь не упал ему в ноги и слезно не умолил.

— Но потом же и отрекся, — добавил на сей раз я. Мне приходилось читать в колледже лекции о расколе в семнадцатом веке. Я был, что называется, в теме. Но Алексей, видимо, изучал эти вопросы специально, более основательно.

— Тишайший просил перед смертью у Никона прощения. И было за что. Патриарх после Собора и суда над ним в 1666 году — число-то какое: знак зверя! — когда в него плевали и издевались, уже находился в заточении в Белозерском Ферапонтовом монастыре. И там его продолжали оскорблять. Но Никон простил. А к нему стекались толпы народа за благословением. И у него открылся чудесный дар исцеления больных. Лишенный патриаршего посоха и мантии, он принял схиму, запертый в дымной и угарной келье. Никон, изнуренный душевными и телесными страданиями, помышлял лишь о вечности, о Боге и России, желал успокоиться под сенью созданной им обители Нового Иерусалима. Когда его наконец-то выпустили из заточения при царе Федоре Алексеевиче, он плыл на стругах по Волге. Уже умирал. Чувствуя это, велел причалить к Толгскому монастырю в Ярославле. Там к нему вышла вся монашеская братия с игуменом во главе. И несметное число жителей города. Многие бросались в воду и плыли к стругам. Изнемогающий Никон уже не мог говорить, только давал всем руку. Плач стоял повсеместно. Плач и колокольный звон. Приобщившись святых даров, страдалец-патриарх оправил себе волосы и одежду, готовясь в дальний путь. Он вдруг увидел Того, Кто подошел к нему. И, распростершись на ложе, сложил крестообразно руки. Вздохнул в последний раз и отошел с миром…