Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо

— Да, ладно, чего вы? Чего вы — я пошутил! — до Икса наконец дошло, что он перегнул палку. — Хорош вам...

Будда остановился.

— Подождите! — Он с обидой посмотрел на далекую, темную и холодную воду Москвы-реки, и зрачки его расширились от страха. — Икс прав. Сколько здесь? — голос Будды упал до почти хрипа. — В высоту?

— А что? — спросил Джонсон.

— Нет, правда, сколько?

— Метров двадцать будет, — прикинул Миха.

— Двадцать, — завороженно повторил Будда. — Немало. Да... Ну что ж — я прыгну отсюда. Двадцать — так двадцать.

— Чего?!

— Прыгну с самой середины, — сказал Будда окрепшим ровным голосом. — Не на спор, а просто так.

— Ну, да! — тут же выпалил Икс. — Рассказывай...

— Совсем рехнулся? — поинтересовался Миха у Будды, а Джонсон с укором посмотрел на Икса.

— Я, правда, очень боюсь высоты, — Будда поморщился. — Это правда — очень боюсь.

— Бывает, — развел руками Джонсон.

— Мы никому не скажем, — попытался загладить вину Икс и добавил в своей неподражаемой манере, — не бзди!

— ...и всю жизнь боялся, — продолжил Будда. — Это, наверное, врожденное. И если не вы — мои лучшие друзья, то... Словом, Икс прав — я буду прыгать. С этим давно надо было что-то делать. Прыгну отсюда. С самой середины.

— Прекрати.

— Спорим? — весело, но не без вызова произнес Будда.

— Ты же сказал «без всяких споров».

— Неважно!

— Когда? — недоверчиво и уважительно поинтересовался Икс и тут же пожалел о своем длинном языке — и Миха и Джонсон были готовы испепелить его взглядами.

— Через триста шестьдесят пять дней, — не задумываясь, ответил Будда. — То есть не позднее, чем через год.

— Слушай, ты это самое... — попытался замять дело Икс.

— Только научусь. И... сейчас-то уже холодно.

— Икс, ты тупой! — процедил Джонсон.

— Да, он тупой, — ухмыльнулся Будда. — К тому же от стыда красный, как рак. А я отсюда прыгну! — Будда засмеялся, да и все уже улыбались. — Икс, ты тупой красный рак!

Миха покачал головой:

— Хорошо. — Он вздохнул, глядя в глаза Будде и убеждаясь, что тот не шутит. — Еще один бешеный парашютист. Придется мне научить тебя прыгать.

Следующим летом Миха сдержит слово. Но Будда так и не прыгнет с середины Крымского моста. Ему не будет отведено 365 дней.

Вечером того дня Джонсон узнает, что его родители сегодня развелись.

Вмешиваешься

Они развелись, и от папы-флейтиста у Джонсона остался инструмент, который он всюду таскал с собой. Кстати, эта флейта-piccolo также в свое время была яблоком раздора. Когда импозантный, куртуазно-вальяжный «фатер» на пикниках развлекал своей игрой офицерских жен, вечерами мамочка закатывала ему сцены ревности.

И сейчас, выйдя в зал опустевшего ресторана, Джонсон думал об этой флейте.

— Эх, Миха-Миха! — снова вздохнул он и забросил в рот несколько жареных кешью.

Он думал о флейте и еще вспоминал один из дней того лета, когда Будда потряс их, потому что все возвращалось, и это надо было как-то связать.

Две утонувшие девочки

Джонсон подошел к высоким окнам своего ресторана и смотрел на ночь за стеклом. Все возвращалось: и почти невозможное сейчас, почти забытое ощущение великолепной, до пронзительности восторженной мальчишеской дружбы, и кое-что еще, что все они давно и безуспешно пытались забыть, навсегда похоронив в прошлом.

— Две утонувшие девочки, — вдруг проговорил Джонсон, — с них все началось.

Две утонувшие девочки

Вмешиваешься!

Когда Будда в большую волну

Вмешиваешься!!!

Джонсон стоял у окна и глядел на поздние или теперь уже ранние машины на предрассветных московских улицах. Скоро бульвар и весь город начнут просыпаться, появятся бегуны, а из клубов высыпят на улицу дети ночи.

— Две утонувшие девочки, — хрипло повторил Джонсон. Потом вздохнул и добавил с неохотой, с мутным чувством, словно срывая печать со старых воспоминаний. — Все началось с них. С того шторма. И я уверен, что старуха там тоже была.

Давно уже его голос не звучал так странно. И Джонсону это не понравилось.

Ночь катилась к своему завершению. И никто не заметил, как на краю Москвы появился черный автомобиль, припарковался у обочины, включив аварийный сигнал, и затих, не производя больше никаких звуков. Что-то странное, даже невозможное было в этом автомобиле, словно само его появление не совсем вписывалось в привычную картинку московской жизни. Да кому какое дело может быть до него в городе, перенасыщенном роскошными авто, в городе, который давно разучился удивляться.

Ну, кое-кому все же дело было.

В темноте под деревом сидел облезлый дворовый кот, подозрительно смотрел на странный автомобиль, отсветы монотонно мигающей аварийки отражались в его настороженном взгляде. Собственно, коту было чего опасаться. На своем веку он навидался разных гудящих машин. Большие, маленькие — все они были опасны, под их безжалостными колесами погибло немало его товарищей. Но этот автомобиль был хуже всех.

Что-то заставило кота подняться на лапы. Он пару раз крутанулся на месте и, будто сбитый с толку, снова уставился на черный лимузин, виляя кончиком наэлектризованного хвоста. Что-то было не так. Словно само пространство вокруг этих черных глянцевых поверхностей было каким-то... плохим. Не так. Намного хуже, чем с другими автомобилями. Кот действительно испугался. И машины, и того, что было внутри. Но вовсе не водителя — возможно, в других обстоятельствах кот с удовольствием бы потерся о его ногу. Нет, не водителя. Чего-то совсем другого.

Шерсть у кота встала дыбом. Он зашипел, непроизвольно выпустил когти, и, коротко взвизгнув, ошалело метнулся прочь.

Только для незримых автобанов

Миха-Лимонад смотрел на кота. Сам не ведая почему, он проследил за всем, что происходило с несчастным животным, прекрасно понимая, что заставило кота ретироваться. В каком-то смысле, он ему даже немножко позавидовал.

А несколько ранее Миха-Лимонад словно провалился в сон. В краткий, всего на мгновение. И что-то увидел. Нечто очень важное, может, и не совсем сон. А когда открыл глаза, оказалось, он попрежнему за рулем, и обрывки то ли яви, то ли сновидения еще тают в салоне.

Бумер стоял, припаркованный к обочине в самом конце Кутузовского проспекта, и мигал включенной аварийкой. Как он здесь оказался? Вот тебе на: они действительно въехали в город по Можайске — безумный голос не врал. И тут Миха вспомнил, что натворил обладатель этого голоса у поста ГАИ, и решил, что для всяких там «вот тебе на!» и прочих выражений удивления уже несколько поздновато.

Он лишь смотрел на облезлого дворового кота. Затем разлепил неожиданно ссохшиеся губы:

(где я был все это время?)

Только для незримых автобанов. Только для блуждающих комет.

— Томкэт, — собственный голос показался ему незнакомым, словно шестеренки звуковых регистров и окружающего пространства были не совсем подогнаны друг к другу. — Даже для тебя это место плохое, — проговорил он, глядя на удирающего кота. — Ничего — скоро все исправится.

Словно давая себе последнюю коротенькую передышку, Миха-Лимонад проследил за всеми манипуляциями испуганного животного, прежде чем перевести взгляд на того, кто сидел рядом с ним.

Возможно, многое из того, что случилось в давно отцветший летний день, когда на море разыгрался страшный шторм, можно было бы списать на тепловой или солнечный удар. Или на нервное перенапряжение тех минут, когда водолазы искали утонувших девочек. Или еще на что-нибудь. Если бы... не потрясающий результат. Подлинное чудо, как определили бы сейчас в каком-нибудь бульварном романе. И если бы голос Будды, перебиваемый ворчливым речитативом, слышал один лишь Джонсон. Никогда, ни до, ни после этого с ними ничего подобного не происходило. Джонсон подозревал, что у Михи с Иксом дела обстояли таким же образом.

Как выяснилось, здесь он чуточку ошибался. А волна, действительно, была огромной.

«Ввиду штормового предупреждения, купание в море запрещено!» — неслось из радиорубки спасателей. — «Немедленно выйти из воды!».

Еще были старенькие шлягеры группы Slade и «Новый поворот» — свежайший хит «Машины времени». Видимо, кто-то из радистов был помешан на тех и на других. А в пенной полосе прибоя, где волны с грохотом обрушивались на берег, плескались курортники.

“How does it feel?”— вопрошал Slade.

«Покинуть воду!» — грозным ритуалом, перебивая музыку, взывали спасатели.

«Nobody’s fool”, — пронзительным фальцетом доказывал Slade.