Владимир Романовский - В постели с Президентом
— Не расстраивайся. Она хорошая девочка, очень любящая и нетребовательная. Занята в основном собой, не мешает никому. Лучшей жены не найти. У нее также есть провидческие способности, временами бывает забавно. Может передать, к примеру, тебе же твой разговор с деловым партнером недельной давности, слово в слово, или рассказать, с кем спит прислуга. Не знаю, как она это делает. Вот только пьет она много — это да, и с каждым годом все больше. Но это ты исправишь. Только физическое воздействие не применяй. Это разрушает интим.
— Это из собственного опыта, — устало сказал Винс, — да?
— Вроде бы, — весело ответил Джон.
Что такое со всеми, а? С ума все посходили? А может говорить шокирующие вещи — просто попытка отвлечься? Их всех поразила смерть Илэйн, вот и развязались языки. Илэйн бы такое поведение не одобрила. А может, они чувствуют себя виноватыми? Джон и Мора не были примерными любящими родителями. Винс помнил ненасытную страсть жены к ласкам обычного, а не сексуального, толка. Они много времени проводили сидя рядом на диване, Илэйн расслабленная, с закрытыми глазами, Винс — нежный, гладящий ее по волосам. Секс для Илэйн был менее важен чем сознание, что о ней все время заботится любящий человек, у которого вне ее и помимо нее нет ни желаний, ни амбиций. Она так боялась потерять эти ласки, что принимала меры, намеренно вызывая у Винса ревность, инстинктивно чувствуя что, в случае Винса, ревность — самое верное средство предотвратить повседневное к ней, Илэйн, отношение.
— Я не собираюсь жениться на Гвен, — будто в пятидесятый раз сказал Винс. Он хотел добавить что-то бестактное по поводу лояльности, или разбазаривания генов, но сдержался, и был шокирован собственными мыслями.
— Может и нет, но она-то за тебя выйдет, — сказал отец Гвен.
Винс промолчал.
— Мне нужно позвонить в особняк, — сказал Джон.
— Пожалуйста.
— Надеюсь, Мора уже уехала. Ради нее самой надеюсь. Я не в настроении сейчас мириться с ее глупостями, а в кабинете есть запасной пистолет.
— Может, вам следует отдать его мне на хранение, — заметил Винс.
— Зачем?
— На всякий случай.
— Я не собираюсь делать ничего необратимого. Когда ты позволишь мне увидеть внуков?
— Скоро. Но не сегодня, — сказал Винс. — Я не привезу их обратно, пока тот, кто сидит в засаде, не исчезнет.
— В засаде?
— Да.
— Ты уверен?
— В Гвен стреляли.
— В Гвен!
— Да. А мне звонили несколько раз.
— Ты, вроде, сказал что Гвен в Париже?
— Да. Отчасти из-за этого.
— Одна?
— Нет.
— Кто с ней?
— Хмм…
— С кем она? Говори.
— Она в безопасности.
— Ты мне дашь полноценный ответ, молодой человек. Говори.
— Она с детективом из полиции.
— Почему?
— Он расследует, и заодно ее охраняет.
— Он знает, что он делает?
— Э…
— Ты медлишь.
— Он, по-моему, не совсем нормальный. Но у него есть качество, стоящее всего запаса нормальности, во всем мире.
— Какое же? Ты меня пугаешь, Винс.
— Люди его панически боятся. Я сам перепугался, когда с ним встретился, а я не могу сказать, что я трус.
— Что же в нем такого страшного?
— Как объяснил мне его начальник… Детектив Лерой — Гнев Матушки Природы. Думаю, что с Гвен все в порядке, Джон.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. БЕГЛЕЦЫ ОТ РЕВОЛЮЦИИ
Потом приходит Джордж и приносит фрукты и вино, и задает правильные вопросы, и мы пьем с ним, и скоро я засыпаю, неожиданно, и вижу прелестный сон, с панорамным видом залитой солнцем долины с водяными лилиями и травой, а я просто лежу на спине во всем этом, как вдруг неожиданно…
…Джорджа рядом нет. Я снова в Париже, в девятнадцатом столетии, проснулась, и кто-то стучит в дверь, и я паникую как черт знает что. Целая толпа этих сволочей ждет на лестнице, и единственный путь к бегству — через окно. За окном — дурацкий декоративный французский балкон, на который нельзя выйти. Окно открывается внутрь, как большинство французских окон. Я распахиваю окно, порвав занавеску, слева там водосточная труба, и вдруг становлюсь совершенно спокойна. Это бывает с некоторыми людьми, когда жизнь в опасности, так что я, наверное, одна из таких людей. А вы? В общем, я прикидываю — либо я сдаюсь на милость этих гадов, либо — нет уж, знаете ли что, уж лучше я рискну с водосточной трубой. Решение спокойное и хладнокровное. Я тянусь и касаюсь трубы и тут осознаю, что на мне ничего нет, кроме смешных панталонов и рубахи. Я забираюсь обратно в комнату и надеваю башмаки — самые неудобные из всех, которые когда-либо носила, но они — единственная защита для моих нежных подошв в данный момент. Я снова вылезаю и хватаю трубу обеими руками. У меня очень красивые руки, и теперь, сжимающие трубу, они выглядят хрупкими. Я поворачиваю торс настолько, насколько могу и смотрю в комнату снаружи, а ягодицы уперлись в перила декоративного балкона. Я поднимаю правую ногу и ставлю ее на перила. Подтягиваюсь вверх до тех пор, пока мне не удается обнять водосточную трубу всеми конечностями, а заодно зубами и грудями и аккуратными, красиво очерченными сосками. Размер ареолы вокруг моего соска абсолютно средний, они не слишком большие, мои ареолы, и не гротескно маленькие, как у некоторых. У многих женщин соски неряшливые, но не у меня. У меня очень красивые. Большинство женщин убило бы за такие груди, как у меня. Хороши мои груди. Я начинаю спускаться вниз. Достаю ногой до первого крепления и отдыхаю секунд пять. Внезапно я чувствую, что сердце у меня бьется бешено. До меня доходит, что между мною и землей три этажа, и путь вниз долог. Сейчас сумерки, поэтому, я надеюсь, никто меня не видит, хотя панталоны у меня белые и выделяются в сумерках, как дешевая проститутка на благотворительном вечере. Труба вдруг начинает издавать скрипучие звуки. Я прижимаю к ней левую щеку, будто она — ягодица нежного любовника. Я еще немного спускаюсь и начинаю молиться. Поравнявшись с декоративным балконом на втором этаже, я теряю один башмак. Следующее крепление. Я пытаюсь стать на него босой ногой — оказывается, это очень больно, поэтому я подтягиваю ногу обратно, и опускаю левую. Двигаюсь дальше вниз. В квартире на втором этаже какое-то движение. Открывается окно. Мужчина выглядывает и видит меня. Наши лица разделяют может быть три или четыре фута. Он говорит — «Простите меня, мадам» и хочет вернуться в комнату, но вы ж знаете, что я за человек, я не могу просто так его отпустить, не ответив на такое, и я говорю — «Мадемуазель, а не мадам». Он не удивлен. Он говорит — «Прошу прощения еще раз. Я бы безусловно вам помог, но, увы, у меня гости».
Он закрывает окно. Сперва меня это расстраивает, но затем я осознаю, что он прав. Если у него там какая-нибудь толстая шлюха из бомонда, то лучше не ввязывать ее, а то она начнет вопить, причитать, удивляться, и прочее — то есть, привлекать внимание.
Я почти до конца спустилась, как вдруг там, внизу, идут мимо двое вульгарных солдат. Я пропускаю их, они проходят подо мной. Затем я спускаюсь ниже и спрыгиваю на землю, подвернув слегка ногу. И, что бы вы думали, не могу нигде найти слетевший башмак!
Что теперь? Где Джордж — понятия не имею. Где я нахожусь — не знаю точно. Окно, из которого я давеча вылезла, выходит в переулок, и собора нигде не видно. Все что я знаю — мне нужно найти место, где спрятаться, и нужно сделать это быстро. Улица узкая. Ни кафе, ни таверн. Район жилой, и все спят, так что не очень понятно — утро это или вечер. Думаю, что утро. Все двери заперты. Я бегу к ближайшему перекрестку и смотрю по сторонам — тоже самое, все темно и заперто. Я думаю — надо бежать дальше. Бегу. И вдруг — бульвар. Разница между реальной Гвен и Гвен из грез — последняя не знает о топографии ровно ничего. Та, что в реальной жизни — знает кое-что. Обмениваться информацией они друг с дружкой не могут, но внезапно у меня в мозгу возникает видение, вроде как эхо из будущего или еще что-то, и я понимаю, что бульвар этот новый и что впоследствии его назовут Себастополь, что означает… это просто на веру нужно принять, наверное — поскольку солнце обычно встает на востоке, и поскольку в данный момент небо справа бледнеет, значит, Шатле находится в противоположном направлении. Я поворачиваю и бегу по бульвару. Почти вся его неоклассическая архитектура все еще в состоянии постройки. Кругом пусто. Нужно быть храброй. Все, что я должна сделать — добежать до Шатле, пересечь мост, затем пересечь Сите и следующий мост, и спуститься в ближайший подвал. Некоторые владельцы кафе бывают сентиментальны и сочувствуют беглецам, и вообще женщинам в несчастье. Я собираюсь с мыслями и силами и бегу как сумасшедшая.
До Шатле я добегаю без приключений. На мосту какие-то люди, мужчины и женщины, ранние пташки, и они на меня таращатся. Я их игнорирую. [непеч. ] буржуазия. Затем мне попадается группа беспризорных мальчишек, и они смеются и свистят и тычут в меня грязными пальцами. Я перебегаю мост. Направо Дворец Справедливости, так называемый очевидно потому, что справедливость живет в нем постоянно, не показываясь наружу. Слева большое здание, названия я не помню. Внезапно я вижу то, что упустила, когда составляла план, дура — Нотр Дам. Убежище! Я бегу прямо к собору, но, угадайте… Самое опасное, что могло случиться — случается. Я всего в тридцати футах от входа, и начинаю верить, что спасена, как вдруг три солдата преграждают мне путь. Я пытаюсь их обежать, но это, конечно же, глупо. Они хватают меня и зовут других, и один из них говорит — «запястья вперед», что, между прочим, из другой совсем эпохи, но мне не до лингвистических парадоксов, как вы понимаете. Один из солдат — приличный парень. Он приносит откуда-то плащ и накидывает мне на плечи. Мне не приходит в голову его поблагодарить. Я уверена, что меня сейчас поволокут в Консьержери, где однажды томилась Антуанетт, борясь с совестью и менструацией, но нет, меня ведут обратно через мост, через реку, к Шатле, и я начинаю понимать, что наша цель теперь — Пляс де Грев. У меня мутнеет в глазах. Площадь все еще не мощеная, но периметр хорошо очерчен и даже несколько кафе работают. На одном из кафе огромная вывеска, и меня она поражает своей шокирующей бесчувственностью — на вывеске нарисована сама Антуанетт, в натуральную величину, улыбающаяся и предлагающая пирожные на серебряном подносе. Я думаю про себя — что ж, Гвендолин, вот и все, вот и настал момент узнать, насколько этот мир реален и прав ли Джордж. Большой толстый подонок в темном плаще стоит на наскоро сбитом эшафоте, и рядом с ним «резкая девица», которая все-таки, очевидно, функционирует, и деревянная конструкция, в которую следует положить шею после того, как ты встала на колени. Мне развязывают руки, а затем снова связывают — на этот раз за моей гибкой изящной спиной, и, как вы наверное можете себе представить, я вся состою из холодного пота и адреналина, и на мне только один башмак и в тоже время какая-то апатия охватывает меня, нежно так охватывает, и я на грани потери сознания. Волосы у меня не очень длинные, но палач все равно их изучает критически, думая, не подстричь ли их. Все парикмахеры в сердце своем палачи. Очевидно, обратное тоже верно. Он решает меня не стричь и просто связывает мне волосы лентой. Он спрашивает, нет ли у меня каких-нибудь последних желаний, и я не помню, есть ли в этой эпохе сигареты, и прошу сигару, и вдруг мне приносят сигару, прямо на эшафот! Палач сует мне сигару в рот и даже дает мне огня, чуть повоевав с огнивом.
