Ада Самарка - Дьявольский рай. Почти невинна
Tag Neunundzwanzig (день двадцать девятый)
Началось постепенное выравнивание кривой моего темного несчастного существования. Ума не приложу, что у них там стряслось, но утром, еще до того, как я отправилась на традиционную прогулку (дружба с Максом развивается), Гепард, как ни в чем не бывало, стелил свое красное полотенце и, поймав мой взгляд, будто с переродившимся интересом смотрел на мое осунувшееся личико. Я вяло улыбнулась и под музыку побрела в сизую даль.
Мирослава встретила меня на обратном пути, и мы начали делать упражнения, которым ее научил Саша (звездными имрайскими вечерами). Потом зачем-то присоединилась ко мне в моем персональном чертоге, на третьем пирсе, где я, видя всех как на ладони, могла в полной мере наслаждаться полным уединением. Загорали без верхних частей купальника. Интересно, когда она полюбила и это?
Краем застекленного глаза я ловила эти будто осторожные взгляды новой оценки. Присматриваясь ко мне, Гепард будто разбирался в себе, а я с тупостью, присущей влюбленности моих лет, уже вкушала терпкую сладость того отпора, какой я ему обязательно учиню.
Он смотрел на меня с легкой улыбкой так, будто ничего не произошло, и жуткие пять дней mortalishes trau просто вырваны из прошлого и брошены в небытие, куда неоднократно, по его воле, отправлялась и я.
Чуток попозже они общались с сестрой. Скорее всего, делились недоразумением прошлой ночи (а она пришла домой очень рано, и это точно). Глазом опытной стервы я следила за каждым его движением, и постоянно там сквозило легкое недовольство. Будто бы полная удовлетворенность стелила широкий путь к новым горизонтам, как раз мимо нее. Будто в первый раз, будто путешественник-первооткрыватель, он внимательно и жадно исследовал мою пляжную жизнь, насыщенную играми в мячик с Танькой, прыжками вниз головой с солнечного пирса и безумными катаниями в веселой кутерьме прибрежных волн.
Время текло мягко, жизнь сделалась какой-то матовой. В сиесту мы пили пиво у Домика. Сестра сказала, что чувствует себя летучей мышкой, ночной бабочкой. Она счастлива. Она не отдаст ни одного года своей жизни. Это идеальный возраст для женщины, ее расцвет (ей 28 лет). Еще она рассказывала, как чувствительна ее грудь после родов, и зрелость, между прочим, куда лучше зелености моих лет.
Я тем временем обнаружила, что вдвое младше ее, вдвое старше ее дочери и ее возраст, к тому же, равняется разнице возраста Альхена и моего. А еще двадцать восемь – просто мое любимое число.
Сиеста плавно перетекла в Nach Mittag, потом подкралась матовая ночь и…
А что же было вечером ? Да. Она сказала, что у нее болит живот и она идет к друзьям, идет на минутку. Она идет, а я сижу под домашним арестом с шавками Сильвой и Динкой в аккомпанементе моей лающей обиды. В предвечернем золоте Альхен явно искал возможность (неосуществимую) что-то мне сказать и напряженно маячил меж гепардовых теней опечатанного тента, в упор глядя на меня. А Мироська теперь тесно рядом с ним, не пускала и не подпускала, все прекрасно чувствуя и не желая признавать пробуждающуюся ревность. Я же оптимистическими темпами шла на лучезарный подъем и, брызжа собственным ревностным ядом, готовила коварный план отнятия и возвращения всего на свои места.
Терзаемая бессонницей, я как бы смотрела «Унесенные ветром», а отец удалился спать. Тогда я перелезла через балконные перила и задумчиво пошла по тихой темной дороге, сквозь страшные тени и густой ночной запах влажной хвойной свежести. Что именно нужно делать, я пока не знала, но для поддержания себя же, своей новой воинствующей роли, предпринять что-то было необходимо. Достаточно опустошенная, чтобы не быть во власти навязчивых противоречивых мыслишек (а может, папа проснулся?), я дошла до Капитанского Мостика. Привиденческая прогулка в купальнике (предусмотрительно «забытом» в ванной) мне очень нравилась, и, хотя я обычно боюсь темноты, мягкое торжественное спокойствие не покидало меня. Ночь была безветренной, душной, очень влажной.
Внезапно (я этого ожидала лишь каким-то червовидным отростком, да и то не полностью) я услышала очень отчетливо чьи-то голоса, и, заслонившись зеброй пальмовой тени, я подкралась ближе и, незамеченная, спряталась на какой-то шершавой ветке, в располагающей темноте над небольшим овражком.
Я не верила своей удаче и, затаив дыхание, слушала, как они прощаются.
Я испытывала матовое, как этот июнь, вязкое наслаждение от созерцания этой лунной призрачной пары и от этой беспечности, с какой, будто на тонких белых нитках, происходило их свидание.
Они говорили о многом. О самопознании, о ее новой жизни, об остальном, но я просто вслушивалась в гепардовский воркующий голос, и непонятная радость наполняла меня. Они оба были будто между моих ладоней. И я, сидя на своей ветке (это тоже закручивало!), вклинивалась в их крошечный мирок, где вроде и места было только на двоих. Что-то нестерпимо щекотало меня.
Потом начали говорить обо мне.
Она бы не хотела, чтобы он разрушал их яркую гармонию и что-либо со мной имел, хотя бы до ее отъезда. Я маленькая девочка, и то женское, что он мне дает, мне еще не понять и не оценить…
Я была на грани эмоциональной бури, находясь в паре метров от них, зная всю правду и в силах свершить правосудие. Я была счастлива увидеть их истинную сущность, время от времени лишь мелькавшую под личиной наигранного услужливого доброжелательства, которое они так хорошо передо мной изображали.
Опять обо мне. Она ко мне очень, очень хорошо относится, но я ребенок. Я – его ошибка, бедное чадо, затерявшееся в безвременье. То, что прошло через меня, в мои зачаточные тринадцать лет, должно идти через опытных женщин, в расцвете. Но она счастлива, что обрела сестру. Я довольно глупая, но это возрастное.
Лысая скотина признался, что я похожа на (опять) лошадку, которую нужно усмирять, а она, лапочка, настолько отличается от меня. Ее надо, наоборот, как женственнейшую из женщин зажигать… шикарной жизнью… нежно и ласково, как сейчас. Аристократочка.
Меня почему-то тряхнуло потливым ознобом, и из-за какой-то сердечной судороги я скувырнулась с ветки, глухим хрустом провалившись в овражек.
Наступила пауза.
– Что это было?
– Интересно… Может, она… может, не она… ночной зверек наверняка где-то тут бродит… В такие ночи у нее не бывает сна…
Блеснула молния, и душная ночь превратилась в дождливую. Все свалялось в неинтересную кучу, и, боясь потерять надежду на что-либо вообще, я рванула (в пальмовых зебрах) на Маяк. Часы показывали три ночи. В висках жестким эхом отдавало это презрительное «бродит». Грубая пророческая насмешка по поводу бессонной ночи. «Бродит… ночной зверек…»
Молния и гром.
Я им докажу. Я не знаю, что именно (гром), но я все равно докажу, в свой срок и я… я… я понятия не имею, как, но что-то докажу!!!
Я – на тропе войны. Несчастья выели резерв чувственности, и я теперь без чувств. «Бродит». Старая забытая Адора бродит в сыром тумане безвременья.
Tag Dreizig (день тридцатый)
Было обращено внимание на мою бледность.
Я мрачно тыкалась во всякие закутки мечтательной Имраи, и везде мне отвечала одинаковая пустота. И даже она была не моей. Плавно я вытеснялась из этого сказочного мирка, плавно мое место занимал кто-то другой. Никто из окружающих не мог понять причину моей сырой хандры, всех почему-то раздражал мой отрешенный вид, сгорбленные плечи, шаркающие шаги и Роберт Плант, с надрывом поющий из-под наушников.
Моя сестра представляла собой экспонат приблизительно такой же отрешенности. Только она, напротив, цвела, будто за счет моего увядания, празднуя разгар своей поздней весны.
Я с характерной флегматичностью спросила у нее про вчерашний дождь. Это прозвучало для нее как маленькое бесстыдное оскорбление: с какой стати посторонние львята должны знать про известный только узкому имрайскому кругу дождь, отбарабанивший свое после трех ночи? Я, в духе самодовольной красавицы, чье дело всех и каждого, озадаченно, чуть ли не обиженно спросила, а что, собственно, в этом такого? И как бы между прочим, пренебрежительно: «Саша мне, кстати, очень много рассказывал про твоих киевских друзей. И нам показалось, что они как-то не совсем из Киева, а скорее из Питера-а…»
– Хамка! Хи-хи-хи! Вот чудовище… Вы оба!.. – Она долго недоумевала о мелкой человеческой подлости: ведь вроде бы кое-кто поспешил попрощаться поскорее, чтобы не промокнуть. Вот ведь мерзавец!
Мне было очень приятно.
Я косо и скептически смотрела на нее, будто сдерживая зевоту, вынося ее монолог. Впрочем, в глубине души мне было наплевать даже на это.
Потом сестра куда-то умчалась, видать, в поисках новых изобличительных фактов, но быстро вернулась, очень довольная. И в триумфальной позе, решительно загораживая солнце, высилась надо мной, по ноге с каждого бока. Обозвала брехлом, потому что Их Святейшество, непричастно лыбящийся из своей норы, соизволил опровергнуть мой обман, передав факел торжества неумолимой правде.
