Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

– Это, извини, брат, твоя недоработка. Ты, Анюта, за этим следи, чтоб вы оба не ломались – не гнулись, мало ли какие возникают обстоятельства!.. А без песен что за жизнь? Вот мы сейчас возьмём да и споём. Не забыл, Семён, нашу любимую?

Гость, ослабив галстук, опустил его ниже и, чуть откинувшись, легонько, словно пробуя мотив на ощупь, мягким баритоном то ли проговорил, то ли пропел совсем незнакомые, звучащие из какой-то другой далёкой жизни, слова:

Не осенний мелкий дождикБрызжет-брызжет сквозь туман...

Семён Матвеевич, подавшись вперёд, к брату, навалился грудью на стол и, вздохнув, подхватил негромко:

Слёзы льёт наш добрый молодецНа свой бархатный кафтан…

И тут же, перебив самого себя, махнул рукой.

– Ну её, со слезами… Давай-ка нашу, лихую – «Не разбужу ли песней удалою…»

– «Роскошный сон красавицы младой», – поддержал Владимир Матвеевич.

Но и эту песню они не допели, вспоминая другие, торопясь услышать полузабытые слова, возвращая ими ушедшее время, а с ним и – чувство утраченного дома, того самого дома, от которого, как они предполагали, остался на берегу обмелевшей Терешки лишь прадедов камень.

– Нет, не то, не то, – опять поморщился Семён Матвеевич, досадливо ероша побитый сединой чуб. – Может, сразу нашу, козырную?

И они тихо, затаённо, будто подкрадываясь, запели, глядя глаза в глаза, вторя друг другу:

Вечерний звон, вечерний звон,Как много дум наводит он…

А потом всё увереннее и громче – об отчем доме, о невозвратимых днях, о невольных странствиях и тоске по оседлой жизни. Их похожие скуластые лица помолодели от подступившей бледности, в глазах стояли непролившиеся слёзы, голоса звучали чисто и крепко.

Взлохмаченный Семён Матвеевич дирижировал вилкой, пока вдруг не уронил её, прикрыв лицо рукой. Плечи его тряслись. Владимир Матвеевич вскочил, рванув с себя галстук, отбросил его и, перегнувшись к брату через стол, обхватил его голову, целуя её, торопливо бормоча:

– Ну, будет-будет, Семён, всё ещё наладится. Теперь непременно наладится, только бы продержаться чуток. Только бы продержаться.

Из дневника пионера шестого класса Виктора Афанасьева:

…Сегодня проводили дядю Володю. Хороший он, жаль, далеко живёт. Я его познакомил с Мусью. И в разговоре потом дядя Володя сказал отцу, что тот должен быть благодарен Бессонову – ведь он учит нас полезному делу. Отец закричал, что не позволит в своём доме произносить имя этого человека. И ушёл на крыльцо – курить. А когда успокоился, они с дядей Володей помирились. Больше всего из его рассказов мне запомнилось, как их прадед Астафий (значит, мой прапрадед) скатил с горы камень, укрепив им угол дома. Когда вырасту, съезжу посмотреть, сохранился ли камень…

Часть третья

Оба – семиклассница Елена Гнатюк и её учитель Бессонов – знали: на какой улице села, пусть случайно, они ни встретятся, их сразу увидят. В них жадно всмотрятся. За ними станут наблюдать чужие глаза, распахнутые окна, кусты сирени, воробьи в этих кустах. Облака в небе замедлят ход, и само солнце приостановится, чтобы лучше рассмотреть этих двоих – рослую красивую девушку с тяжёлым узлом тёмных гладких волос и высокого сухопарого человека с орлиным поворотом слегка откинутой головы.

Они были обречены на всеобщее любопытство множеством роящихся вокруг них слухов. И – знали это. И несли своё бремя: Елена – с тщеславной гордостью, Бессонов – со снисходительной усмешкой.

В этот раз они встретились в самом центре села, у выщербленных ступенек раймага. Елена со свёртком в руках только что вышла оттуда, а Бессонов входил с сопровождавшими его мальчишками. Её взгляд, дрогнувшие в улыбке губы, внезапный вздох – то ли радости, то ли облегчения – остановили его. Послав ребят вперёд, он задержался.

Елена была в сиреневом, без рукавов, платье в горошек, лёгкий загар уже позолотил её руки и плечи… Она просила совета: родители посылают в Бендеры, в техникум – учиться на счетовода, а ей хочется десятилетку закончить… «А мне с вами расставаться не хочется», – звучало в её интонациях. «Как скажете, так я и поступлю», – говорили её глаза. И тут же насторожённо спрашивали: «Неужели скажете – ехать?»

Нет-нет, не может он ей такое сказать, знала она, всем своим существом чувствуя его тайную привязанность, сокровенную его нежность.

Но, кажется, в этот раз обманулась… Или – показалось?.. На чём-то другом сосредоточен был Бессонов, как бы даже и не вникая в её слова. Не догадывалась она, какая сложная шла работа в его душе, как бунтовало в нём его независимое «я», попавшее всё-таки в зависимость от этой растерянно улыбающейся девушки.

Да, конечно, ответил он, это практично – быть счетоводом, потом – бухгалтером, а затем, может случиться, и какой-нибудь начальницей. И родителям многодетным полегче. А заканчивать десятилетку и поступать в вуз – долго и трудно, да и зарплата у людей с высшим образованием, как правило, тощенькая… Но решать нужно самой. Семилетка закончена, свидетельство получено – совсем уже взрослый человек! Не правда ли?

Он взглянул ей в глаза и поразился: они были полны непролившихся слёз. Она, всегда ощущавшая его присутствие, без конца мысленно с ним говорившая, вдруг почувствовала себя отторгнутой от него. Почти брошенной. Ну нет же, нет, это не так, он лишь пытается дать ей свободу выбора!.. Хотя да, конечно, не нужна ей эта никчёмная свобода, ей нужен он, только он, она готова на любые жертвы ради него, такая вот странная, милая, чудесная девчонка!

Не выдержал, обласкал взглядом, сказал тихо:

– Упорные выбирают трудный путь. А ты ведь упорная, не так ли? Привет родителям.

Множество глаз наблюдало эту сцену, а кто-то из проходивших мимо услышал обрывки фраз, и вольный их пересказ мгновенно разошёлся по селу.

…В тот день «команда Бессонова» смолила лодку на берегу, чуть в стороне от пристани.

К их костру, над которым висело ведро с густым чёрным варевом, с пляжа прибегали любопытные. Появился и грузный человек в роговых очках, на этот раз по-летнему, в рубашке с коротким рукавом, в дырчатой, соломенного цвета, шляпе, – заведующий райотделом образования Занделов. Василий Прокопьевич стоял у перевёрнутой вверх килем шлюпки, смотрел, как Афанасьев-младший и Мишка Земцов возят по её выпуклому боку квачом, облекая облупленные доски в иссиня-чёрную броню, потом, взяв Бессонова под локоть, отошёл с ним на несколько шагов. И долго бормотал ему в ухо, вздыхая озабоченно, поглядывая то в сторону пристани, на маячащие фигуры, то на пляж, откуда неслись крики, смех, плеск и где сидела на песке, наблюдая за своими шумными братьями, Елена Гнатюк в том самом сиреневом платье, в котором была у раймага.

– Не отговаривайте её ехать в техникум, развяжите этот чёртов узел наконец! Мне уши прожужжали вашей историей. Я понимаю, она впечатлительная, напридумывала себе бог знает что; уедет – успокоится. Встретит гарного хлопца. И вам спокойнее, неприятностей меньше. Послушайте совета старого хрыча, не отговаривайте! Потом ещё мне за совет спасибо скажете…

Не дожидаясь ответа, он ушёл, обмахиваясь шляпой, приговаривая: «Ну, жара! Ну, пекло!»

Звенел, захлёбывался голосами пляж. Плавились солнечные блики в лаковой черноте свежеосмолённой шлюпки. О чём-то Бессонов говорил у костра с ребятами, помешивая в ведре остатки варева. Но смотрел он мимо, туда, где по песку, на котором осталось аккуратно сложенное сиреневое платье, ступали босые ноги Елены Гнатюк, осторожно входившей в воду.

Она медлила, издалека чувствуя его взгляд. Знала – он любуется её лишь слегка прикрытой наготой, как любуются причудливым облаком, цветущей веткой, сверкающей рябью. Она отдавалась его взгляду с простодушием и отвагой любящего существа.

И, глядя на неё, Бессонов понимал: эта юная женщина стала частью его жизни, оторвать её от себя он уже не сможет.

Из дневника пионера седьмого класса Виктора Афанасьева:

Ура, шлюпка спущена! Полсела сбежалось. Был Занделов, завроно, произнёс речь. Директриса Прокофьева не была, уехала в Ленинград. Отец тоже отсутствовал, он по каким-то делам в Кишинёве. Охотник Плугарь и Мусью из двух ружей дали сигнальный залп (холостыми!), и мы с Мишкой Земцовым, Вовчиком Шевцовым и Венькой Яценко спихнули шлюпку в воду. Бессонов посадил в неё Занделова, свою жену Лучию Ивановну с сыном Алёшей и завёл мотор (купил на свои отпускные). Тот вначале не заводился, потом как затарахтел! И наша здоровенная лодка пошла! От неё даже волны расходились, как от катера! (Мы ее назвали «Отважный».) Скорость была хоть и небольшой, но шляпу с Занделова сдуло, пришлось вылавливать. Толпа кричала и хлопала! Такое здесь, в Олонештах, впервые!

В неразрешимых ситуациях у Бессонова всегда было две отдушины: первая – охота (в июне уже запрещённая), вторая – запойное книгочтение, ставшее почти невозможным из-за жары, давившей духотой даже ночью, при открытых окнах. Теперь появилась третья – катерок «Отважный», примкнутый цепью к старому осокорю у пристани.